Сказание о первом взводе

— Ну, положим, четвертью часа не обошлось, наверное, — посмеивался Широнин. Все в конце концов вышло к лучшему. Если бы кто из них и не спал, что бы они могли поделать в неравной схватке?

— Ну, может быть, полчаса, — уступчиво, не имея ни желания, ни основания настаивать на своем, согласился Шкодин. — И вот проснулся, первым долгом хвать за оружие — автомат на месте, пистолет на скамье…

— Какой пистолет?

Шкодин смутился.

— Да я вам собирался еще вчера показать. Очень уж занятный. Я его, еще когда с плацдарма наступали, у одного гитлеровского офицерика отбил.

Шкодин вынул пистолет. Широнин с любопытством вчитывался в надпись на золотой пластинке и вдруг захохотал.

— На скамье, говоришь?

— Ну да, чтоб под рукой был.

— Теперь понятно, в чем дело. Этот пистолет нас и выручил. Его же сам Герман Геринг вручил какому-то оберсту. Это по-нашему полковник, большое начальство.

— Так что же? — недоумевал Петя.

— А вот что. Немцы вошли в хату, осмотрелись. Увидели нас на соломе, пистолет на скамье. Прочли надпись. Свои, думают, да еще какие свои! Начальство! Наверное, укладывались спать с робостью, осторожненько, чтобы его высокоблагородие не разбудить.

Петя теперь не чувствовал себя виноватым.

Уже подъезжая к селу, заметили, что оно обезлюдело. Направились прямо к ферме. Но и там никого не было. Петр Николаевич носком сапога разворошил остатки костра. Несколько угольков еще тлело. Значит, взвод ушел не так давно. Надо было теперь его нагонять.

XVII

Село Червонное батальон Решетова должен был взять с хода.

Накануне, 22 февраля, полки дивизии с боями овладели несколькими населенными пунктами на пути к Червонному и теперь разомкнулись: один ушел влево, другой продолжал наступление справа, и батальон Решетова, поддерживаемый батареей самоходных орудий, развернул свои боевые порядки между ними.

Предполагалось, что немцы, засевшие в Червонном, не станут при угрозе с флангов так уж цепляться за этот рубеж. Но это предположение, как часто бывает в скоротечных боях, когда с обеих сторон действуют ударные группировки, не оправдалось.

Соседнее село, расположенное даже западнее Червонного на склонах большой лощины, было уже покинуто гитлеровцами. Горели подожженные ими при отходе хаты, удушли вый чад нескончаемой полосой стелился по лощине, заволакивал ее до самого гребня. Червонное же со своими двумя сотнями дворов, раскинутыми на возвышенности, выглядело совсем мирно. Не заметно было ни окопов, ни каких-либо других оборонительных сооружений.

Но рота Леонова, действовавшая на левом крыле батальона, уже дважды, вслед за самоходками, поднималась в атаку и дважды залегала. Фашисты вели огонь сквозь узкие бойницы из окопов, оборудованных внутри домов, и были почти неуязвимы для нашего огня.

— Окопаться! — крикнул Широнин, когда в третий раз роту прижали к земле губительные пулеметные очереди. Не надеясь на то, что его услышат, Широнин выхватил лопату — делай, как я! — с ожесточением стал вкапываться в плотный, слежавшийся снег. О лоток лопаты ударилась пуля, срикошетила на излете, ноюще взвыла… Пули с чмоканьем секли снег вокруг. Широнин плотнее приник к обнаженному, смерзшемуся грунту, стал торопливо лопатой набрасывать бруствер. Справа в пяти шагах от себя увидел тоже работавшего лопатой Зимина, за ним Вернигору, за ним, кажется, Букаева.

Самоходки, вырвавшиеся вперед и тоже встреченные орудийным огнем, круто повернули обратно, и одна из них прошла меж Широниным и Зиминым, бросила на них пласты снега. Сейчас из-под него было видно только лицо Зимина, проводившего самоходку изнеможенным и виноватым взглядом глаз. «Что ж, милые мои, — как бы говорили они, — вам и за то, что снежком укрыли, спасибо, а с нас не взыщите, видите же, как плохо дело получается…»

Широнин не раз вспоминал на фронте дни учебы в пехотном училище и чаще всего вспоминал своего взводного командира, покладистого, веселого, но до пота взыскательного в обучении киевлянина Карпенко. Слушая лейтенанта на тактических занятиях в поле, курсантам иной раз казалось, что где-где, а уж на войне смерть — это нечто необычное. Стоит только при перебежке под огнем противника «камнем» упасть и откатиться в сторону («Отставить! Швыдше, швыдше, я кажу», — подгонял Карпенко курсантов), и уже никакая пуля тебя не тронет. Стоит только плотнее прижаться к земле при переползании («Локтями, локтями работай, цел останешься!») и опять-таки никакой осколок тебя не зацепит.

— А как же вы сами не убереглись, товарищ лейтенант? — однажды на перекуре спросили курсанты после того, как Карпенко трижды заставил взвод ползком на животе преодолеть стометровую полосу. У Карпенко над ухом была плешина, и на ней розовела молодая кожица шрама.

— Потому вас так и учу, шо сам не уберегся. Блыжче б носом до земли, и ничего б не було.

— Выходит, товарищ лейтенант, что это чрезвычайное происшествие?

Карпенко усмехнулся, смолчал.

А возможно, оно так и на самом деле было бы, если бы главное на войне — сохранить жизнь… Но главным было добиться победы!