Сказание о 'Сибирякове'

Не обращая внимания на предостерегающий жест офицера, боцман, а за ним остальные подошли к товарищам и аккуратно уложили их на носилки. Вслед за Малыгиным гитлеровцы вынесли Сараева, Зайцевского, Кузнецова, Будылина. Потом подняли Качараву. В этот момент он очнулся, и его глаза встретились с пристальным взглядом Павловского.

- Что с нами, Андрей? - тихо вымолвил он.

- Мы в плену, профессор, - боцман интонацией подчеркнул последнее слово и твердо добавил: - Капитан погиб.

Когда тяжелораненых унесли, Павловский вновь оглядел своих. Он как бы хотел заглянуть каждому в душу: не подведет ли? Никто не опустил глаз. "Нет, не подведут", - понял соломбалец. И ему стало легче. Боцман знал: "Сибирякова" нет, но верить этому не хотелось. Пусть от экипажа осталась лишь горстка людей - гордый дух родного корабля жил в их сердцах.

Его размышления прервало лязганье запора. Снова появился переводчик. Он говорил более сдержанно, чем раньше.

- Ну как, подумали? Все молчали.

- Кто у вас старший?

- Должно быть, я, - сказал Павловский.

- Ваш чин?

- Боцман.

- Тогда отвечайте. Кто может дать нам сведения, которые я уже требовал? Повторяю, это принесет облегчение всем.

- Тех, кто вам нужен, нет в живых, а тут только простые матросы и рабочие. А теперь разрешите спросить, как там наши, которых унесли?

- Этим морякам сделаны перевязки, и, как только они придут в себя, мы постараемся создать им хорошие госпитальные условия. Мы, арийцы, люди гуманные, и в этом вы убедитесь.

- Мягко стелет... - пробурчал Шаршавин.

Офицер нахмурился, изменил тон и, посмотрев на радиста, медленно произнес:

- Будет хуже, если на берегу вас допросит гестапо. Кстати, в кармане одного из ваших найдено вот это.

Офицер достал большой ключ.

- Это, конечно, ключ от сейфа, в котором хранились документы. Он офицер, этот человек?

Шаршавин вдруг громко захохотал и, обращаясь к удивленным товарищам, как бы ища у них поддержки, сказал:

- Господин офицер про кладовщика нашего говорит, Кузнецова, - и, повернувшись к немцу, пожаловался: - Уж больно он у нас жаден, спирт под замком держал. А мы до этого спирта горазды.

Все оценили находчивость радиста, тоже начали смеяться, понимая, что так нужно.

Переводчик оторопело заморгал глазами, что-то пробурчал по-немецки и вышел.

В помещении появился и встал у дверей охранник - высокий матрос с автоматом наперевес. Измученные люди смотрели сурово, и в глазах каждого немец прочел ненависть. Он опустил голову, стараясь не видеть пленных. Переступал с ноги на ногу, не зная, как себя вести. Так продолжалось несколько минут. И вдруг в душе его что-то произошло: он застенчиво улыбнулся, достал портсигар и подошел к Воробьеву.

- Битте{21}.

Иван отвернулся. Тогда немец стал предлагать сигареты другим. Все отказывались.

- Битте, битте, - растерянно повторял матрос.

- Да бери же, - сказал Павловский и первый протянул руку. - Спасибо, парень.

Голубые глаза немца засветились радостью.

* * *

Качараву и Сараева поместили в тесном отсеке. Оба с ног до головы были забинтованы. Сараев лежал на живете, уткнувшись лицом в жесткую подушку, и не подавал признаков жизни. У Качаравы была загипсована левая рука, перевязано туловище. Правой рукой он дотянулся до головы товарища и нежно провел по влажным волосам. Голова парторга горела.

- Миша! Миша! - прошептал капитан. - Сараев!

Тот долго не отвечал. "Может быть, уже и не отзовется", - мелькнула страшная мысль. Наконец радист застонал и чуть пошевелился.

- Миша! - обрадовался капитан. - Слышишь меня?

- Анатолий Алексеевич? Ты? - пробормотал Сараев, не в силах повернуть головы. - А где же чужой солдат? Я хорошо помню, что был солдат...

- Нас недавно перенесли сюда, после перевязки. Мы на фашистском линкоре.

- В плену, значит? А как же "Сибиряков", ребята?

- "Сибирякова", брат, уже нет, нас осталось мало. Я Павловского видел мельком. Он меня профессором назвал.

- Хороший признак, значит, ребята держатся крепко. Нам бы вместе с ними быть, - ответил Сараев.

- Да, Миша, друг за друга держаться надо. Вместе мы сильнее.

* * *

Сутки, другие. Корабль шел и шел по бурному, сердитому морю. Косматые черные волны с силой ударяли в скулы линкора; он то кланялся волнам, то лениво переваливался с борта на борт.

Качарава и Сараев страдали от качки. Их истерзанные тела не знали покоя. Иногда приходилось стискивать зубы, чтобы не кричать от боли. Когда качало меньше, разговаривали. Иногда молчали, и каждый думал о своем. Сараев вспоминал мать и отца, родное село на Ярославщине. Они, видно, знают... Горе пришло в дом.

Потом его мысли переносились в Архангельск, где его ждала Марина синоптик метеостанции. А теперь не ждет. Он представил ее такой, какой видел в минуту расставания: ветерок развевал русые кудряшки, голубые, как небо, глаза намокли, припухшие губы вздрагивали: "Скоро ли вернешься, милый?"

Далеко были и мысли капитана. Он вспоминал мать, которая одиноко живет в Сухуми у Черного моря. Волны плещут о камни, рассказывая про сына-моряка. Теплые волны, а он погиб в неведомых холодных краях. Горючие слезы катятся из материнских глаз.