Сказание о Старом Урале

– Твой. Все здесь твое. Кафтан палевый – заглядение. Ласточки на стенах золотые. Все твое, а не демидовское. Веселенькое, как у бабы в опочивальне. Ты первый из нас к веселой иноземщине потянулся. На дворец поглядишь – снаружи вроде демидовский, а внутрь шагнешь – будто в лавку к поставщику короля французского попал. Табакерка, мною подаренная, тебе как раз подходит. Мне-то оно не ко двору.

– Не глянется тебе, как живу?

– До тошноты не глянется. Одна вещь во всем доме мне по душе. Вот эта столешница. В ней знаки, что нога Демидовых уже на Алтае.

Никита, слушая брата, избегал его взгляда, как недавно избегал отцовских глаз с портрета. Акинфий встал и потянулся.

– Поутру домой подамся.

– В который дом-то?

– Да теперь в нижнетагильский.

– Невьянск разонравился?

– Не то. Просто пора Тагил по-демидовски налаживать. Чую, что там родовое гнездо для потомства надо вить. Невьянск по указке отца построен и излажен, а Тагил я по-своему поставить намерен.

– Косую башню не отец задумал.

Акинфий насторожился.

– Про нее-то зачем помянул?.. О башне нечего толковать, она-то не подведет. А вот своих кержачек наловленных ты, Никита, должен немедля на волю отпустить.

– Это почему же так, вдруг? Ни с того ни с сего?

– Не время сейчас Татищева дразнить. Кержаки у генерала в великом почете. Он им многое прощает и с рук спускает. Зато они чуть что не молятся на него.

– Екатеринбургский пес – генералишко в моем доме мне не указчик.

– Не генералишко, а я велю.

– А ты-то разве мне указчик?

– У Демидовых старший в семье – всегда голова. Не тебе, Никита, родовой устой менять. Не знаешь, как старые дворяне против нас поднимаются? Всякого мужика пропавшего готовы у нас искать.

– Слушай, братец, ты сперва глянул бы сам, какие там красотки. Ох, ох, ох! Любая на вес золота.

– Нагляделся!

– Поди, Сусаннушка-то уж надоела? – хитро прищурился Никита.

– Убегла.

– И не поймал? – В голосе Никиты звучало притворное участье.

– Только тело на дороге подобрали.

Хозяин Ревды захихикал.

– Люди другое что-то сказывали. Осокинский приказчик молву пустил, будто ее у них на заимке Шанежка твой поймал. Небось под косой башней в наказание держишь?

– Больно любопытный стал, братец. Будет!

– От слушков ушей не отвернешь: ведь кержачек-то я не себе, а тебе в подарочек наловил заместо ослушницы твоей. Авось и выберешь какую заместо Сусанны.

– Будет, сказал!

– Вот и ты на меня окрысился.

– Про тебя я тоже кое-что слыхивал. Люди говорят, тебя одна из них отлупила.

– Что ты! Ничего и быть такого не могло!

– Вот на ту кержачку, пожалуй, я не прочь поглядеть.

– Кто это соврать посмел, будто баба меня избить покушалась. Да я б такую... да я...

– Брось хвастаться. Небось уж ту кержачку поп отпел, а?

– Экий ты, братец, насмешник! А я наслышан, будто поп не кержачку, а Сусанну отпел, панихиды по ней ежевечерне служил.

– И то правда. Служил. Выходит, демидовское от Демидова не скроешь.

– Выходит. Да ты, Акинфий, не горюй. Та кержачка, по правде-то, покойницу твою Сусанну за пояс заткнет... Давно хочу спросить тебя о Прокопе. Как здравствует?

– По-столичному... Кротом, Никита, живешь, а все до тонкости прознал. Но об одном, ручаюсь, не слыхал. Главную мою тайну не знаешь. О Прокопе спросил, а отчего вот о втором сыне спросить не догадался?

– Христос с тобой! Окстись!

– Значит, истину говорю, что не все прознал. Есть у меня еще сынок, Никитой его при крещении в честь отца назвал. Седьмой годок пареньку пошел. Мать собираюсь своей законной женой назвать.

– Да как же все это получилось?

– Перед тем, как Сусанну повстречал. Понял? Лучше вот слушки не слушай, а меня самого обо всем спрашивай. Пора бы бросить друг за дружкой по-холопски подслушивать да подсматривать.

– А где сыночка-то бережешь?

– Про это... покамест никому знать не надобно. Языки... Мало ли что... Приказал бы девок собрать, охота песни послушать.

В столовую без спроса вбежал взволнованный Мосолов.

– Прошу прощения! К вам, Акинфий Никитич, нарочный из Тагила с пакетом.

– Зови!

Акинфий выхватил у курьера пакет, взломал сургучную печать, развернул бумагу. Прочитав, злорадно ухмыльнулся. Кивнул, чтобы Мосолов и курьер вышли.

– Про что бумага-то? – полюбопытствовал Никита.

Но Акинфий не слушал брата. Уже не ухмылка, а жестокая насмешка победителя искривила его губы. Вот-вот расхохочется.

– О чем ты, братец?

Акинфий поглядел на растерянного брата и наконец разразился хохотом. Живот его трясся. Он задыхался от злобного торжества.

– О том, что повелением Ее Величества Кушвинский и другие с ним заводы, при трех тыщах живых душ, жалуются во владение генералу берг-директору саксонцу Шембергу. Вот вам ваша гора Благодать! Слышите, господин Татищев? Кто из нас прав был? Демидов всегда словно в воду глядит, все наперед видит и знает.

Он продолжал смеяться, а на лице Никиты медленно разливалось крайнее недоумение. Акинфий говорил не с ним, а как бы с самим собою.