Сказание о Старом Урале

– До сей поры не искал я советников, великий государь, для решения заветных помыслов. По правде сказать – боюсь чужих советов. Не все они добром оборачиваются.

– Ответы держать ты изрядно поднаторел. Я про тебя многое слыхал. Всяким тебя передо мной выставляли. За многое надо бы люто наказать. Но мне было недосуг о тебе думать. А нынче вот решил, что не поперешник ты мне, а слуга. Многие тебя не больно жалуют. Не по душе и боярам моим тот, кто мне мил. На Руси давно так водится, что ко всякой правде досужая молва налипает, как грязь на колесные спицы. Понял ли, о чем толкую?

– Спасибо на истинно царском слове.

Царь сощурился, склонил набок голову.

– А Кучума воевать надо войском обученным, храбрым и не малым. Это памятуешь?

– Ежели дашь дозволение, войско соберу храброе и обучу его дельно.

– Стало быть, пойдут твои холопы на сей подвиг?

– За Русь они на любой подвиг пойдут.

– Крепок ты в замысле. Год тебе отпускаю на раздумье. Не отступишься – дам дозволение к будущей осени. Принимаю твой довод, что татары Кучумовы могут Русь бессильной почесть, ежели мы сами разбою потакать станем, не обучая их мирному житью. Могут и на Каму, и даже на Волгу сызнова позариться... Думай, Строганов! Оплошаешь – падет из-за тебя позор на все государство. За оплошность милосердия от меня не жди. Выручать из беды тебя своими ратями не стану. Они у меня другим заняты. Когда рассчитываешь в поход на Сибирь людей своих двинуть?

– Да мыслю годов эдак через шесть, великий государь. Сперва острогами надобно все подступы укрепить, опоры себе создать, взять Кучумову силу исподволь в полукольцо крепостей, как бы сказать, серп, чтобы к стеблям подвести.

– А потом колосья под самый корень подрезать?

– Так мыслю.

– Коли за гуж взялся – мне в залог голову оставишь! Оступишься – не помилую. Честь и гордость Руси нам превыше всего. Верить хочу, что не уронишь звание русского, что достанет в тебе разума и смелости ради покоя Руси сибирские земли замирить и плодоносными сделать. Знаю, что помогаешь Русь в глухом краю утверждать и возвеличивать.

Царь медленно поднялся, подошел к аналою с раскрытым требником, положил на него руку и спросил вкрадчиво, с лукавинкой, будто бы добродушной:

– Правда ли, что в твои вотчины бегут с людишками иные бояре, спасаясь от моего суда?

– Случалось и такое, великий государь.

– Стало быть, пособничаешь им? Крамольников укрываешь?

– Укрывать не укрываю, но иным жить подле себя дозволяю для пользы Руси. Не все они повинны перед тобой, великий государь. Иные от одного страху в бега пустились.

– Судишь, стало быть, так, будто царь всю Русь запугал гневом своим?

– Разве Русь не должна перед царем да перед богом страх иметь?

– А ты имеешь?

– Нешто я о двух головах? Только и страх разный бывает. Царя, по разумению моему, бояться должно, а врагов Руси – нет. А среди слуг твоих в камском крае и такие случаются, что гнева твоего меньше страшатся, нежели наскока татарского. Летось вот Соликамский воевода...

Правая бровь на лице царя задергалась и изогнулась дужкой, а глаз стал большим и остекленелым. Он прервал Строганова выкриком:

– Слыхал! – И сразу же подобие судорожной улыбки на мгновение мелькнуло в сведенной линии рта. – Бояре мои жаловались, как ты его выпороть велел за то, что золото и оружие русское Махмет-Кулю со страху отдал. Но я тебя не осудил за сей дерзновенный шаг. Не наказал тебя, купца, поднявшего руку на государева слугу.

Выражение царского лица ежеминутно менялось, становилось то выжидающим, то напряженным, то хмурым.

Что-то вспомнив, он вдруг переспросил:

– Стало быть, беглые бояре возле тебя Руси пользу приносят? Чем? Дозволь полюбопытствовать?

– Верной службой Строгановым.

– Больно высоко себя ставишь.

– Чай, твоей волей, великий государь, род Строгановых на Каме поставлен. Неужли неправильно рассудил?

Царь отмахнулся.

– Погоди! Что-то голову жаром обнесло. Опять в ушах трезвон. Это у меня от розмыслов тревожных случается. Теперь чаще стало. Притомляюсь не по годам.

Царь переставил на шахматной доске несколько фигур, произнес в раздумье:

– Может, и не столь уж плохо, что ослушные бояре в камском крае хоронятся? Хуже, ежели за рубежи к ляхам да татарам переметываются. Но ведь и от тебя до татар – рукой подать? Ужель никто из беглецов к Кучуму не перекинулся?

– Был такой. Только не боярин, а беглый опричник.

– Кто?

– Костромин Алешка.

Царь ударил по столу, и шахматные фигуры рассыпались.

– У татар он?

– Нет. Лонись с ордой на наши чусовские городки набег учинил. Мои люди разбили кочевников, а Костромина полонили.

– Сюда его доставь.

– Судил я его и утопил в Чусовой.

– Судишь изменников?

– И на это Строгановым воля тобою дана. В нашем роду любой грамоту твою, великий государь, дословно в памяти держит. И слыхивал я от отца, будто сам ты ему велел не знать милости к изменникам Руси.

Царь, не слушая Строганова, произносил будто про себя: