Сказание о Железном Волке

— Какое, какое волшебное слово, тэтэж!

— Не будешь резко бегать — вернешься на бригадный стан в колхоз «Путь Ленина», ы?.. И там тебе даже кукурузные бодылки будут давать только по красным дням, только по большим праздникам… Разве это не волшебное слово?.. Можно лошади есть кукурузные бодылки, скажи!

— Нельзя, тэтэж, конечно, — нет…

— Так, а чем же ты будешь кормить своего чалого Дуль-Дуля перед пробегом?

И я начинал говорить и про подсушенное просо, и про то, как буду в это время избавлять чалого от лишнего жирка — по нескольку раз в день мыть ему ледяной водой ноги под пах и мыть брюхо…

Кончалась наша длинная беседа о лошадях всегда тем, что дедушка вроде бы виновато говорил:

— Что-то я забыл твой рассказ о слепом волке?

Мой рассказ, да. Который он мне столько раз пересказывал, пока я его наконец хорошенько не запомнил.

— Правда забыл, тэтэж?.. Или ты шутишь?

И я начинал:

— Жил-был слепой волк. Он дожил уже до глубокой старости, но был такой мудрый и такой опытный, что до сих пор водил стаю на охоту, и все его слушались и советовались с ним…

— Хорошо… так!

— Вот однажды стая напала на табун, и жестокие волки стали резать молодых лошадок… Это увидал табунщик, вскочил на коня и погнался за стаей. Когда он был уже совсем близко, слепой волк спросил: «А какой масти под ним лошадь?» Ему ответили: «Вороной!» — «Тогда поворачивайте на пахоту!» — приказал слепой волк… Волки повернули на пахоту, и табунщик тут же начал отставать от них.

— А-енасын, так! — горячился дедушка. — Дальше что было?

— А дальше они снова напали на табун и снова зарезали несколько молодых лошадей… И снова за волками погнался табунщик. Он был уже совсем рядом, волки слышали, как он грозится их всех перестрелять из охотничьего ружья… Он уже стал поднимать ствол, и тут слепой волк спросил остальных: «А на какой лошади этот табунщик, что он хочет догнать нас и застрелить?» — «На гнедой!» — сказали ему остальные волки. «Тогда нам надо уходить от него по лесным вырубкам!» — приказал слепой волк.

Стая понеслась через пни, и гнедой конь под табунщиком тут же стал спотыкаться и отставать…

— Э, так!.. Дальше, дальше?

— И снова они потом напали на табун, и снова погнался за ними табунщик. Он даже успел уже один раз выстрелить, когда слепой волк закричал: «На каком он коне?» — «На мышастом!» — ответили ему молодые волки. «Так почему же вы до сих пор не повернули против солнца?!» — грозно спросил их слепой волк.

— Так было!.. И потом, э?..

— Была зима, волкам очень хотелось есть, и они снова напали на табун. Когда они снова потом убегали и послышался близкий топот коня, слепой волк забеспокоился: «А на каком коне этот, на каком?..» Молодые волки ему ответили: «На чалом!..» И слепой волк закричал: «Тогда прощайте!.. Встретимся на базаре, где будут продавать наши шкуры, а-енасын!»

— Хорошо, хорошо… только волк не мог сказать: а-енасын!

— Но ты же, тэтэж, говорил!

— Правильно, это говорил я, а не волк!.. А он только сказал про шкуры и про базар… Как-как он сказал?

— До встречи на базаре, где будут продаваться наши серые шкуры!

— Хорошо сказал волк… А хорошо: где будут продавать наши серые шкуры, а-енасын!..

Бывало, что на этом месте дедушка говорил:

— Аль, молодец, Сэт!.. За то, что ты так хорошо про все рассказал, я спою тебе одну песню, называется «О верном товарище».

Тягучим хрипловатым голосом он начинал одну из своих бесконечных песен о лошадях.

Другие назывались у него так же возвышенно: «Песня о боевом друге», «Песня о честном коне», «Песня о смелом воине», «Песня о добром сердце». И еще песня о долге, песня о мужестве, песня о чистой совести. И все это было о лошадях.

…И я все это вспоминал, и мне становилось легче на душе, а в трудные минуты я всегда призывал на помощь моего Дуль-Дуля, еще в детстве подаренного дедушкой во время наших бесконечных бесед тогда еще совсем малым жеребенком и теперь уже выросшего, хорошо обученного, ухоженного…

«Вывози, Дуль-Дуль! — иногда шептал я. — Вывози!»

И в горький час он меня всегда выручал.

Бывало, правда, что ему, рожденному для великих подвигов в дальних походах, приходилось исправлять мои мелкие ошибки да жалкие промахи: то я догонял на нем трамвай, когда однажды проспал и опаздывал на экзамен, то потом всю ночь добирался на нем из одного конца города в другой, когда задерживался у молодой женщины, очень похожей на Суанду — так мне сперва показалось… И я спал потом, греясь у теплого бока моего Дуль-Дуля, пока холодной мартовской ночью ждал у Невы, чтобы ранним утром свели наконец мост… Всякое, конечно, бывало!

Но умный, все понимающий Дуль-Дуль — только и того, что говорить не умел! — великодушно прощал мне эти мелкие грехи: в ожидании наших общих больших дел.

Всякий раз, когда я приезжал на каникулы, дедушка Хаджекыз справлялся о моей лошади, и я, когда бывал в настроении, на ходу придумывал подробности ее жизни в далеком северном городе.

Однажды он так упорно расспрашивал меня, что я не выдержал:

— Зачем тебе столько знать о моем Дуль-Дуле? Уж не собираешься ли ты сочинить песню и о нем?