Сказание о Железном Волке

В доме было прохладно, пахло травами — не только сухими, но и свежей, разогретой солнцем степной зеленью: глазами я даже поискал ее по углам… Устойчивый этот дух, казалось, пропитал и стены, и простую прочную мебель, и нехитрую утварь, и все, какие тут были вещи… К нему примешивался кисловатый запах сгоревшего кизяка: видно, по вечерам тут жгли сухой коровяк либо лошадиные яблоки — от комаров… как от них иначе избавишься — Хашхона рядом…

Я и расслабился, и понемножку стал остывать не только душой. Накаленная полуденным солнцем спина перестала о себе напоминать.

Неизвестно почему я все поглядывал на самодельный, с прямой спинкою стул, строгостью своей и торжественностью похожий на царский трон. И вдруг в фигурной резьбе на нем различил два как бы сросшихся полумесяца, подобие красиво написанной буквы «х»… Фамильный герб Челестэнов!.. Родовой знак.

Когда это было?..

Пожалуй, в десятом классе, когда мы с Суандой, еще не успев сказать ни тех длинных и затейливых слов, которые говорят у нас по обычаю, ни других, более коротких и ясных, какие одинаково произносят теперь небось по всей России, уже твердо знали, что мы любим друг друга, однажды ночью, с электрическим фонариком в руке я пробрался на кладбище и срисовал этот знак…

Вырезанный из оцинкованной жести, он прикреплен был к надгробью на могиле Кацу. И я сперва, чтобы доказать себе, что моя любовь сильнее любого страха, долго переносил его очертания на кусочек картона, целыми днями потом искал на реке синюю глину — почему-то ее, непременно синюю! — чтобы вылепить из нее форму. Потом с величайшим трудом — трижды пришлось ходить в соседний аул! — достал чистого свинца… Герб дорогой мне девушки, услады моего сердца, будущей верной жены моей — и вдруг отлить из какой-нибудь искореженной перепачканной мазутом прокладки?.. Да никогда и ни за что!

С каким ужасом мать вышвырнула этот герб в окно, когда увидала потом у меня на столе! Как будто я змею принес в дом и положил на свои школьные учебники…

И вот я сижу у Челестэновых.

Суанда не такая близкая родня старику Осману, но разве он не знает грустную историю наших отношений?.. И вот сижу.

Я, Мазлоков.

У них. У Челестэновых.

Во дворе-то бывать мне приходилось. Мальчишкой.

Кацу была еще жива, и всякий раз, когда спешил на Хашхону, около двора Челестэновых я невольно замедлял шаги, начинал красться вдоль плетня… Только потом уже я догадался, что со своей кровати Кацу замечала меня еще издали, видела сперва через штакетник и только потому ей удавалось выследить меня, когда неслышно пробился в траве за плетнем.

— Аль, думаешь, вода сегодня теплая? — говорила она всякий раз неожиданно, хоть я уже заранее знал, что она заговорит.

Я только пригибался и ускорял шаги.

— Какие мы гордые, ей! — негромко говорила она уже в следующий раз, и я пускался наутек.

Как она видит через плетень, как?.. Ну, не колдунья же она — такая молодая и такая красивая!

Какое белое у нее было лицо! Какие черные были волосы!

На ней почти всегда что-то вроде ночной рубашки. И она словно пыталась вылезти из нее, когда тянула голову, чтобы посмотреть по сторонам… Какие печальные были у нее глаза!

Она провожала ими всякого, кто шел мимо их двора, но почти никогда не заговаривала… Может, со мною она просто играла?

— Думаешь, я тебя не вижу? — начинала вдруг, как всегда, неожиданно.

Я продолжал молчать.

Только однажды заговорил от неожиданности.

— А я знаю, как тебя звать! — почти скороговоркой прошептала она, когда я на цыпочках пробирался совсем рядом с плетнем.

— Как? — не поверил я.

— Сэт, Сэт — дай кисет… вот как!

Но в тот раз я снова убежал.

Не знаю, почему я наконец решил, что должен непременно побывать у Кацу в гостях, но к визиту своему начал готовиться… Нашел пузырек с широким горлышком, хорошенько его вымыл и высушил на солнце: перед этим уже был случай, когда кузнечики почти в таком же пузырьке из-под лекарств у меня отравились и все подохли.

На этот раз я долго принюхивался, но пустой пузырек только слегка отдавал речным илом — в горах накануне, видно, прошли дожди, в воде была одна глина, но мы все равно упорно не вылезали из Хашхоны, грязь с наших подбородков, когда подсыхали, можно было отколупывать ногтем…

Целый вечер я гонялся за светлячками и перестал ловить их только тогда, когда они уже сидели один на другом: конечно, светить мой пузырек будет ярче, но зато не так долго — светлячки могут и передавиться, и друг о дружку оботрут свои брюшки…

В этот день, когда с пузырьком, завернутым в лопушиный лист, шел к реке, я не смотрел во двор к Челестэновым… Зачем?

Пусть Кацу меня окликнет, пусть что-нибудь скажет, пусть опять позовет, как звала уже несколько раз — теперь мне есть что подарить ей, чем обрадовать.

И я шел вдоль плетня, нарочно шурша ногами в траве… Что ж тут такого?

Дедушка Хаджекыз давно уже называет меня хагрей[15]: если до богатырей я пока не дорос, то спутником своим меня взял бы уже любой витязь. «Они бы из-за тебя дрались, а-енасын!» — говорит он под хорошее настроение.