Сказание о Железном Волке

И все же для Исламия это обернулось добром — вон какой за свои пятьсот… это только представить: пятьсот! — лет вымахал. Пожалуй, чуть побольше остальных в высоту — метров тридцать. Но зато и крона у него обширней — раздалась за счет того, что два дерева постоянно одно от другого отталкивались… Этот дуб не так соразмерен, как тот, что мы видели перед этим, но из-за этого в нем словно побольше земной мощи и побольше воли небесной: и правда что — как хочет, так и растет!

Дедушка опять положил пальцы мне на плечо, я натянул вожжи.

— Расскажи учителю, Сэт!

Да ведь верно — это-то я хорошо знаю!.. И я начинаю, как тэтэж:

— Давным-давно в этих местах жил «шыу закъу»… одинокий всадник, которого звали Исламий. Он защищал добрых людей и наказывал злых. Никого на свете он не боялся и предпочитал ездить один. Но когда черкесам надо было выступить против общего врага, его звали стать вместе со всеми, и он никогда не отказывался. Это был удивительно храбрый наездник. И вот в одном…

— Храбрый? — переспросил дедушка. — Только храбрый — и все?..

— Отважный…

— Вот я и спрашиваю: и это все, что теперь помнят о нем, ым?

И тут меня словно кольнуло что-то такое… А-ей, как это в самом деле можно забыть?!

— Это был благородный джигит.

И на меня повеяло моим детством:

— Та-ак! — как бывало раньше, когда хотел похвалить меня, сказал дедушка, и мне показалось, что положит сейчас ладонь мне на макушку, проведет по волосам: по душе погладит. Ведь душа, как известно, у человека в волосах…

— В последнем сражении один из джигитов крикнул ему: «Что ты делаешь, Исламий?.. Может быть, ты ранен?.. Может, ослеп?..» — «Почему ты так решил?» — спросил Исламий. «Да потому что твоя шашка не так повернута — бьешь тупым концом!» — закричал джигит. «Плохо видишь ты, а не я, — сказал ему Исламий. — Сколько уже мы рубились рядом с тобой, и ты впервые видишь, как я всегда держу свою шашку!» — «Но — почему? — закричал джигит. — Почему?..» — «Я так держу шашку потому, — сказал Исламий, — что иначе она убивает слишком много противников…» И вот в этом сражении Исламий был тяжело ранен. Из двух бурок — из белой и черной — для него сделали носилки и повезли в родной аул. Когда проезжали здесь, папаха Исламия упала на землю, а кони сами остановились… И все, еще не подходя к носилкам поняли, что Исламий скончался от раны и что его надо похоронить здесь. Тут его и похоронили. А носилки так и забыли между деревьями. Оба дуба постепенно срослись, но носилки так и остались стоять между ними. Долго еще видать было, как из-под коры выглядывал старый войлок — белый и черный…

Пока я все это рассказывал, Барон успел спрыгнуть с брички, проломиться через заросли и вернуться обратно с полной кружкой воды в руке… Все тут известно: наши места!

Протянул кружку Оленину и, шумно схлебывая капли с мокрых своих толстых усов, кивнул мне снизу:

— А ты помнишь?.. Как войлок все искали?

Еще бы не помнить! Сколько счастливых — как теперь понимаю издалека — и безмятежных минут провели мы около дуба в горячих спорах!

— Ну, видишь? — начинал кто-либо еще на подходе к нашему «Исламию». — Ну вон же, вон!

— Где?

— Да вот, гляди! Вот!

Подходили чуть не вплотную к дубу, чуть не утыкались носами в глубокие, словно плугом пропаханные борозды на его коре:

— Ну, вот, можно даже пощупать, а он не видит!

— Кто его домой поведет, пацаны, — он ослеп!

— Сам пойдет, с палочкой!

— Не вижу, пацаны!..

— Ну, как же ты не видишь?.. Вот… это шерсть с бурки, гляди!

— Да это небось бык почесался!

— Сам ты, Калаубат, — бык!..

Хорошо, что прозвали-то его в итоге Пацаном, а не каким-нибудь «упрямым быком» — все ведь как раз и было около Исламия… Лучшие часы мы здесь провели, лучшие в нашей жизни часы!

— Теперь-то, может, и совсем заросло… Это сколько с тех пор? — спросил теперь Барон — А мы с тобой еще застали, Сэт… Еще можно было выщипнуть кусочек бурки!

— Вот вы и выщипали, что стало ничего не видать! — укорил дедушка.

А любопытно: всех нас, пожалуй, можно было тогда разделить по этому признаку — кто видел бурки, а кто — нет…

— Может, маленько посидим под ним? — предложил Барон.

Пошел впереди лошадей и уже под кроною, когда я и сам хотел остановить бричку, поднял вдруг над плечом растопыренную пятерню. Но это означало еще и другое: подождите, мол!.. Не слезайте!

Слегка согнувшись, он пошел к толстому корявому стволу, остановился, вглядываясь, — как тогда, в детстве… А ведь в самом деле как вспахано!.. Такие борозды на стволе, — можно сеять… Но что там ниже поперек ствола?.. Исламий наш как будто перепоясан рыжей старой бечевкой — точно такой же, какие мы воровали на качели…

А Барон там еще потряс пятерней и медленно пошел потом вокруг дуба. Появился с другой стороны, пальцами правой держась за бок дерева, стал и отвел было руку, сжал в кулак, будто хотел по нему ударить, а потом вдруг повернулся к дубу, бросил на него обе ладони, ткнулся в них лицом, но туг же отшатнулся и, угнув голову, пошел к бричке…

И я наконец все понял.

Анзор тяжело перевалился через грядку: