Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь

– Сюда его! – приказал Потылицын. – Если окажет сопротивление, пристрелить!

– Вяжите, вяжите! – бурчал Матвей Скрипкин. – Как бы вас опосля не повязали.

– Угроза? Шомполами пороть! Пятьдесят! Ну-с, кто еще выступит с защитой?

Никто не выступил – притихли.

Псаломщика Феодора и Егора Теплова оставили покуда, прикрутили к лавкам Василия Ощепкова, учителя из Тигрицка, Матвея Скрипкина, Клавдию Егоровну и Евгению Петровну.

Бабы, выдвинутые мужиками на передний план, глазели на обнаженные тела со страхом и недоумением: как можно так? Стыдобушка-то!

Когда привязали пятерых, Потылицын, поигрывая плетью, взятой им у казака, прошелся у лавок, остановился возле учительницы:

– Ну-с, может, скажете, у кого получали воззвания подпольного комитета большевиков? – И как бы играючи, легко стегнул учительницу плетью, предупредив: – Сие не в счет, сударыня. Просто из любезности. Молчите? Ну, брат, начинай, – сказал казаку. – Кстати, это тебя разоружили?

– Меня, – ответил казак.

– Фамилия?

– Глотов.

– Когда тебя обезоруживали – учительницу видел?

– А как же! Она, гадина, в сборне отиралась.

Потылицын махнул рукой прапорщику Савельеву:

– Начинайте!

После первой же плети кровь брызнула, учительница дернулась на лавке, но удержали конопляные веревки, закричала диким голосом.

– Базлаешь, гадина? Базлай, базлай! Кабы не интеллипутия проклятущая, царь-батюшка до сей поры сидел бы на престоле!..

Клавдия Егоровна тоже кричала страшно и пронзительно…

Вопль, вопль на всю деревню и дальше.

VI

…Знали цари матушки-России, от жесточайшего тирана Ивана Грозного с его всеистребительной опричниной до царя Николая Второго, кого воспитывали своими милостями и привилегиями. Потому-то и служили казаки верою и правдою тиранам, не ведая ни жалости, ни милосердия к ближнему, тем паче к мазутчикам городов, к мужикам и всяким иногородним. Псами лютыми показали себя на подавлении народных восстаний, обагрив шашки безвинной кровушкой, не сожалея о том и не раскаиваясь ни перед Богом, ни перед людьми. «Так должно!» И не потому ли Татьяна Семеновна, бабушка Ноя, изрубив Яремеевой шашкой двоюродную сестру Селестину Григорьевну, спокойно спала до того дня, покуда не узнала от внука, чью кровушку выцедила из тела в деревушке Ошаровой на Енисее в Рождество 1907 года!..

После ночного разговора с Ноюшкой, побывав в Минусинске, навестив доктора Гриву и выспросив у него, правда ли, что жена его убита в Ошаровой в то Рождество, Татьяна Семеновна кинулась в собор к самому протоиерею Константину Минусинскому, чтоб покаяться в пролитии родной кровушки.

Протоиерей Константин, выслушав, в каком грехе кается старуха, утешил ее: то был не грех, дескать, коль убиенная была бунтовщицей, да еще политической ссыльной, принимавшей участие в восстании красноярских мазутчиков, не было Бога в душе безбожницы-подпольщицы, и потому не грех убить волчицу, отринувшую Бога и сословье свое, казачье, из коего происходила убиенная.

«Не грех, не грех: благодать тебе, раба Божья Татьяна!»

Управляющий уездом Тарелкин вызвал к себе начальника Минусинского гарнизона есаула Потылицына, категорически потребовал от него сыскать хорунжего Лебедя хоть в подземном царствии!

Есаул Потылицын трижды посылал гонцов в Белую Елань и во все казачьи станицы, особенно в Таштып, на розыски Ноя Лебедя, но все тщетно: будто в воду канул хорунжий – нигде о нем не слыхивали и в глаза его не выдывали.

Поиски Ноя в самом Таштыпе вызвали переполох. Дело в том, что Татьяна Семеновна, после исповеди у протоиерея Константина Минусинского, навестила батюшку атамана Лебедя, заявила, что Ноюшка подпольщик-большевик. Он стращал ее будто перед отъездом из станицы и проклинал казачество. Батюшка Лебедь сначала воспылал гневом: грозился прикончить паскудного сына, отступника от славного рода Алениных-Лебедей: но потом вдруг, напившись, высрамил Татьяну Семеновну за злостный навет и обозвал ведьмой, убийцею сестры. Грехи навалились на старуху до того тяжкие, что она на третий день после похорон чахоточного мужа, оставшись в большом крестовом доме одна-одинешенька, не выдержав угрызений совести, повесилась в сенях. Спустя сутки кто-то из соседей встревожился – у старухи в ограде мычала недоеная и некормленая корова, визжали свиньи, кудахтали куры. Заглянули в дом: висит Татьяна Семеновна, вывалив лиловый язык изо рта.

Ной ничего не знал: ни о розысках его по всему уезду, ни того, что произошло в родной станице; только матушку и сестер вспоминал, а батюшку – из души и сердца вон!.. VII

Драли. Отменно драли.

Бабы в толпе всхлипывали и молились, мужики угрюмо и тяжко молчали. И только сытенький батюшка Григорий, оберегая малюхонькие глазки от солнца, покойно придремывал на стуле.

Пятерку за пятеркой…

А солнышко припекало…

Потылицын с Коростылевым и прапорщиком Савельевым разделись, сложив бекеши на стол; фыркали кони на привязи возле ограды.

Настал черед драть псаломщика Феодора с Алексеем Пескуненковым.

Феодор подошел к лавке, снял черное одеяние, перекрестился на восток.

Батюшка Григорий не преминул заметить: