Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь

И они, конечно, нашли Дом приискателя – дом, некогда принадлежавший Иннокентию Евменовичу Ухоздвигову… Иван Птаха остался в Доме приискателя, а сам Михаил Павлович пошел к дому лесника.

Долго стучался в сенную дверь. Капало с крыши. Шумел дождь по луже в ограде.

Кто-то тяжелый, ворчащий, вышел в сени.

– Кто там ломится? – зыкнул хриплый, заспанный голос.

– Свои, Прокопьевич. Свои.

– Кто такой будешь, не пойму что-то?

Михаил Павлович приложился губами к замочной скважине, ответил:

– Не узнаешь? «Капитан». Слышишь? «Капитан». Ну? Шевелись!

– Богородица пресвятая, что ты за человек, а? Ума не приложу.

Охотник оглянулся на шумящую тьму, полную дождя, и, снова приложившись к замочной скважине, сердито зашипел:

– Да ты что, очумел? Своего «капитана» не узнал. Или тебе память отшибло. Позови Дуню, живее!

– Господи помилуй! – бормотал перепуганный голос, удаляясь от двери.

VII

Из окна избы в ограду брызнул огонек. Вскоре заскрипела дверь. Кто-то, видно, вышел в сени, но так осторожно, что ничто не стукнуло, не брякнуло, не скрипнуло. Пришелец у двери под дождем спрятался за косяк, торопливо переложив из-за пазухи в карман дождевика зажатый в ладони пистолет. Ему не нравилась подозрительная медлительность Филимона Прокопьевича. Чем черт не шутит в ночную пору! Но вот из-за двери окликнул охотника низкий женский голос: ее голос, Дуни Юсковой, той самой Дуни! И ласковый, и нежный, и взволнованный.

– Это ты, «капитан»? – позвала она.

И у него даже сердце толкнулось сильнее. Сейчас он увидит ее. И что же такого, что она стала женой Филимона? Просто ее новая связь. Как и десятки прошлых, от лютой бабьей крови.

– Откуда ты, боже мой?! Я так ждала!.. – бормотала Авдотья Елизаровна, когда он вошел в сени и втащил за собою два тяжелых мешка, которые положил в угол, за сенную дверь. – Я же теперь замужем. Знаешь? А!.. Филимон-то не узнал тебя. Трясет меня: «„Капитан“, – говорит, – какой-то ломится». Меня так и подбросило на постели. Тут старуха у меня побывала. Говорит: нету «капитана». Есть слуга «свидетелей Иеговы»…

– Тихо, Дуня!.. Тихо.

В сенях он сбросил дождевик, сунул пистолет в карман брюк, а тогда уже направился за Дуней в избу.

С темноты на свет – прищурил глаза, поздоровался с Филимоном Прокопьевичем. Тот стоял возле стола, едва успев надернуть на себя шаровары, босоногий, растерянный. Пальцы его копошились в бороде.

Вся передняя изба устлана самоткаными половиками, окна завешены тюлем и драпри, а с улицы закрыты ставнями. Филимон Прокопьевич и Авдотья Елизаровна живут за закрытыми ставнями. Мало ли кому вздумается заглянуть через окна в дом?

Гость сбросил с себя промокший солдатский бушлат, разделся. Под ним была затасканная гимнастерка с оборванными пуговицами, засаленные шаровары. Болотные сапоги он снял у порога и прошел в передний угол в шерстяных чулках. Любил тепло, и даже летом. Давал себя знать давнишний ревматизм.

Филимон Прокопьевич вынес из горницы стул с высокой спинкой: еще юсковское достояние.

– Присаживайтесь, Иннокентьевич, – промямлил Филимон Прокопьевич.

Гость криво усмехнулся:

– А ты, Севостьян, не узнал своих крестьян?

– Существительно.

– Так ты и родного сына не узнаешь.

Филимона Прокопьевича передернуло, будто он завязил ржавую иглу в пятку. Что верно, то верно: родного сына он не узнал однажды!

– Хе-хе-хе, всяко приключается, Иннокентьевич.

– Ты что-то путаешь, Прокопьевич. Какой Иннокентьевич? Я, например, не Иннокентьич, а Михайла Павлович Невзоров. Прибыл к вам для отлова живых зверей. И еще человек со мною. Ты с тем человеком, Филимон Прокопьевич, выедешь в тайгу, к себе на заимку. Там он тебе кое-что объяснит. А я передохну и найду к вам дорогу сам.

У Филимона Прокопьевича перехватило дух. Вот так гость с дальней дороги! Не мешкая, берет быка за рога и – в оглобли. Тяни, Филя, таковский. А он здесь останется… с его законной женой.

– Да мне вроде не к спеху на заимку.

Еще что-то хотел сказать Филимон Прокопьевич, но внезапно осекся, встретившись со звероватыми глазами нежданного гостя. Взгляд был не то чтобы суровый, страшный, скорее всего – урезонивающий, напоминающий.

– Послушай, Боровиков, ты в самом деле хромаешь на память! – начал Михаил Павлович, приблизившись к хозяину дома настолько, что тот почувствовал на своем лице его дыхание. – Забыл, как мы ждали с тобой перемен совсем недавно и ты помогал мне хлебом и солью? Помнишь? А сейчас не сможешь? Тогда говори сразу: примем меры. Обязаны будем принять. Других поворотов в жизни нет.

У Филимона Прокопьевича зарябило в глазах. Лампа отчего-то потускнела, огонек в пузыре стекла осел, замигал, окно расплылось во всю стену. Не ждал не ведал, и нагрянула нечистая сила, приперла к стене – ни дохнуть, ни моргнуть глазом. Куда ни кинь – везде клин. И так плохо, и так нехорошо.

Дуня тем временем возилась в горнице, нарочно задержавшись там.

– Ну что скажешь, Прокопьевич? Давай, брат, договоримся на берегу, прежде чем плыть за реку. Прямо скажу: мне твой дух не нравится.

Филимон Прокопьевич развел руками: