Сказания о Мандже [рассказы]

После поступления Нарана в университет, Манджа и его жена Булгун на семейном совете решили круто изменить привычный уклад жизни. Они вынуждены были это сделать. Внукова стипендия — тысяча с хвостиком рублей — не позволяла ему даже помышлять о полноценной учебе. Этих денег могло хватить только на проезд в общественном транспорте и на краюшку хлеба с кружкой кипятка на ужин — рацион периода гражданской войны.

Булгун со своей пенсией осталась в поселке на разоренном после страшной зимы хозяйстве, а Манджа перевел пенсию в город и сам перебрался туда, чтобы реально помогать Нарану. Он поселился в землянке у дальних родственников по линии покойной матери и устроился работать ночным сторожем. Очень дефицитная по нашему времени профессия, надо заметить. Пенсии и зарплаты вполне хватало на двоих, учитывая скромные запросы Манджи.

В глубине души Манджа был даже доволен, что внук Наран получает образование по такой солидной, основательной специальности, как «промышленное и гражданское строительство».

Это вам не компьютеры-шмопьютеры, от каковых польза, которую можно увидеть и потрогать руками, весьма сомнительна! А если вывести из строя главную машину-ящик, то все, завязанное на общей сети, полетит к чертовой матери! Вон по телевизору показывают, как ушлые, шустрые мозгами мальчишки без труда проникают в электронные секреты то какого-нибудь банка, то Пентагона. Конечно, штуковина интересная, может быть, очень даже нужная, но стал ли человек от этого счастливее? Один элистинский родственник как-то при Мандже подключил свой компьютер к Интернету, а там срамоты и пакости на каждом шагу, как навоза в нечищеном хлеву! А ведь это и дети смотрят.

Во время ночных дежурств он не спал, как положено по неофициальному режиму работы, а, совершив очередной обход объекта, садился за книги, взятые из библиотеки друга, профессора Баты Борисовича, и усиленно читал. Манджа и раньше не чурался книг, но жизнь на селе оставляла для этого умственного занятия мало времени, а сейчас вся ночь была в его распоряжении. Раз в две недели он по приглашению приходил в гости к Бате, когда в квартире профессора собирались университетские интеллектуалы, а также разные там писатели, художники, артисты, журналисты — одним словом, те, кого принято называть творческой интеллигенцией. На таких вечерах Манджа преимущественно молчал, больше прислушивался к разговорам, мотая что-то на свой поседевший ус. Он также внимательно присматривался к городской жизни и делал для себя выводы, иногда очень огорчительные.

Изредка приезжая домой в поселок, он делился своими впечатлениями с женой Булгун и соседом Эрдней:

— Представляете, в городе совсем не говорят по-калмыцки! А молодежь и люди среднего возраста вообще свой язык не знают. На селе еще куда ни шло. Вот у нас тракторист Иван, хоть и русский, а на калмыцком калякает, как на родном.

Эрдня, до этого чаще бывавший в городе, подтвердил грустные наблюдения приятеля:

— Я давно это заметил. Думаю, высылка в Сибирь повлияла.

Манджа ответил:

— Да, конечно! Но чеченцы, ингуши, балкарцы, карачаевцы и крымские татары язык-то свой сохранили, а находились примерно в тех же условиях. Мне кажется, это гораздо раньше началось. Профессор Бата Борисович рассказывал мне, что еще в 1929 году поэт Санджи Каляев с горечью писал, что калмыки могут потерять свой язык и обычаи. Его тогда обвинили в пропаганде буржуазного национализма, и, кажется, посадили. Одно из двух: или уже тогда были причины так писать, либо Каляев предчувствовал, что это вполне возможно. Какой-то мы несчастный народ! Будто прокляты небесами!

— Да, поневоле так подумаешь, — согласился Эрдня, любивший на досуге поговорить с другом «про жизнь», — А как объясняют это ученые, с которыми ты иногда общаешься?

— По-разному. Одни говорят, что нельзя было отрываться от родных корней и идти на Волгу четыреста лет назад. Другие — наоборот, толкуют, что причина в том, что Убуши-хан увел в конце восемнадцатого века большинство калмыков с волжских берегов обратно в Азию, а здесь остались крохи народа.

— А сам ты — что кумекаешь?

— Моя думка такая: может, правы и те другие. Но почему тогда евреи, две тысячи лет рассеянные по всему миру, сохранили и религию, и язык? Они, что, из другого теста сделаны?

Рассказывали мне, что лет десять назад ходил по Элисте долговолосый, высокий и худой калмык в светлом пиджаке. По собственному почину он расклеивал в магазинах и учреждениях таблички на калмыцком: «opлhн» — «вход», «hapлhн» — «выход», «секэтэ» — «открыто», «xaphaта» — «закрыто», «завср» — «перерыв». Никто ему не помогал, таблички делал за свои деньги. Потом он умер, а таблички поотодрали со стен и дверей. Вот и все наше отношение к самим себе. Надо не словами кумысный патриотизм проявлять, а делами!

— Так что же делать-то? — вопросил сосед, привыкший доверять мнению Манджи.