Сказания земли Ингесольской

— Нет, лучше возле меня, — возразила статная высокая женщина, эта была бы красавицей, если бы не красное родимое пятно во всю щеку.

— Иди сюда, — произнес необыкновенной красоты и глубины низкий голос. Ирена взглянула — сердце екнуло, так хорош собой был этот стройный молодой человек, только глаза закрывала широкая узорная лента. Зашевелилась внутри неясная тревога. Что-то она об этом парне слышала, только вспомнить никак не могла.

Старуха в пышных мехах шумно отхлебнула из чашки, проворчала:

— Ни одну девицу не пропустишь, красавчик.

— Зачем же пропускать? — удивился парень. — Обидятся еще…

Ирена отвязала от пояса пластиковую посудину с земляникой, поставила на стол:

— Угощайтесь.

Подумала немного и села возле старухи. Хотя велик был соблазн устроиться рядом с красавцем.

— Фу, ягоды, — скривился старик. — На что нам ягоды? Нам бы сладкой водки.

Ирена взглянула на него с изумлением. В Тауркане не пили. Причина была проста и печальна: нестойкость к алкоголю. Рассказывали, как некогда — лет сто, если не больше, тому назад, — оннегиры едва не вымерли от пьянства. Говорили, тогдашние шаманы призвали страшные силы, и бедствие удалось остановить. Вроде бы все поддавшиеся зелью вынуждены были покинуть Ингелиме, а кто остался — не прожил и года. Так ли это было, нет ли — но только с тех пор не пили в Тауркане.

А этому подай водки. Плошку с ягодами отпихнул, едва не рассыпал.

Хозяйка поставила перед Иреной чашку с чаем.

Подняла, поднесла к губам.

Остановилась, насторожившись: над столом повисла выжидающая тишина, сотрапезники смотрели напряженно, старик даже глаза приоткрыл, а женщина с родимым пятном нервно облизнула губы.

Запах чая показался вдруг неприятным, будто плесенью потянуло.

Поставила чашку, так и не отхлебнув.

Взяла земляничину из своей посудины, кинула в рот. От ягодного духа вроде бы немного прояснилось в голове, даже почти всплыло что-то в памяти…

— Что же ты не пьешь, Ачаи? — спросил от двери знакомый голос, полный ядовитой издевки. — Брезгуешь?

Стояла, прислонясь к косяку, та, в рыжих мехах. Куница.

По летнему времени — не в шубе, в длинной вышитой рубахе, но подол мехом оторочен. Волосы блестят, отливают темной медью. Хотя, кажется, не так пышны, как тогда, зимой.

Ирена вскочила.

— Ты.

— Я.

— Что тебе от меня надо?

— Посмотрите на нее, — фыркнула куница. — Она еще спрашивает.

Красавец протянул с сожалением в голосе:

— Невовремя ты, Сегулен. Подождала бы чуть — девчонка была бы уже наша.

— Ты хотел сказать — твоя, — сказала старуха. — Бабник.

— Почему бы и нет? Была б моя — и мне забава, и Волку досада, и Сегулен радость, и тебе мясо…

Ирена схватилась за ворот, вцепилась в деревянный медальон, зашептала: приходи скорей, спаси, беда…

— Не услышит, — хихикнула куница. — Калитку-то я закрыла.

— А я открыл, — снова знакомый голос. Цоканье по дереву твердых, как железо, когтей. Перья, крючковатый нос, глаза-плошки. — Одичали, хаари, поглупели… За водяную траву с вас спросит охон-та Кулайсу, плавник у него тяжелый…

— Она еще не трава. Она еще мясо. Вкусное, — старик причмокнул. — К ней бы водки.

— Присмотрись, — с презрением сказал Линере. — Она не трава, да. Неужели не видишь?

Узкие глаза старика совсем закрылись, на лице появилось озадаченное выражение.

— О, — проскрипел дед. — Правда твоя.

Куница Сегулен сморщила острый нос.

— Вон оно что, — прошипела. — Теперь понимаю. И почему воду вылила, и почему шерстинку с порога смела, и почему иголка в воротнике… Чует, паршивка. Хаари в ней на ноготь, а чует.

— На ноготь — это ты верно говоришь, — произнесла женщина с родимым пятном. — Пока. Будет больше.

Красавец с завязанными глазами встал, поклонился хозяйке дома.

— Благодарю за угощение, Гынче, пойду.

Засобирались и остальные. Вставали, кланялись, выходили. Ирена поклонилась тоже, выскочила на двор, забыв о землянике. За спиной раздался треск и влажный хруст.

Оглянулась.

Крыша просела, провалилась, серое трухлявое дерево покрылось пятнами мха, лестницу перекосило, ступени проломились, двери и вовсе не было. Потянуло гнилью и смрадом. Сквозь пролом в крыше падал солнечный луч на длинный сверток из истлевшей кожи. Рядом, в тени, угадывались еще два таких же.

От догадки стало нехорошо. Пробил озноб, аж зубы лязгнули.

Вышла со двора, миновав замшелый вал — руины забора. Сквозь деревья проглядывали очертания еще одной постройки, и еще…

Долгий Лог.

Погребальные срубы.

В свертках — хозяева.

Гости исчезли, растворились в воздухе, только над головой мягко хлопнули крылья огромной совы, да между поросших серым лишайником стволов мелькнул рыжий хвост.

Тропа свернула раз, другой и пропала из-под ног.

К Тауркану надо идти на юго-восток, понять бы только, где он, этот юго-восток. И далеко. И колени дрожат.

Села прямо на землю под ель, прислонилась головой к смолистому стволу. Все еще не верилось, что жива.

Но, кажется, я теперь для них не добыча. Хоть на ноготь, а тоже хаари — и будет больше… Ланеге, это ведь ты? Твой отпечаток… или…

Соткался из лесных теней, опустился на колени, прижал крепко.

— Ты опоздал, — сказала Ирена, обнимая его за шею.