Сказать почти то же самое

Для хорошего описания достаточно, можно идти дальше; но, поскольку речь идет об экфрасисе, я проявляю большую требовательность: одно дело сказать, что девушка освещена лампой, а другое – сказать, что она «fatta chiara dalla lampada» (букв. «была светла благодаря лампе»). Мое выражение переносит источник света с лампы на лицо, превращает лицо в активный источник света, а не в пассивный его приемник. И это должно было стать намеком для образованного читателя, знающего, что в живописи XVII в. свет часто исходит из лица, из рук, из пальцев, как будто тела воспламеняются.

Почему я так настаиваю на необходимости довести до восприятия читателя зрительную цитату? Потому что это имеет отношение к вопросу о диалогизме, об иронии и об интертекстуальных перекличках.

Глава девятая Довести до восприятия интертекстуальную отсылку

По мнению многих авторов, интертекстуальное цитирование, то есть уснащение прозаического или поэтического текста отсылками к другим литературным (или вообще художественным) произведениям и ситуациям, является основополагающим для большей части так называемого постмодернистского искусства, особенно для того, которое Линда Хатчен (Hutcheon 1988, § 7) назвала metafiction («метахудожественными текстами»).

Что тексты вступают в диалог друг с другом, что в любом произведении чувствуется влияние предшественников (и боязнь оного) – это, я бы сказал, одна из постоянных величин литературы и искусства. Напротив, то, о чем говорю я, – это точная стратегия, благодаря которой автор прибегает к неявным отсылкам к другим произведениям, принимая возможность двойного прочтения: (1) неискушенный читатель, не отождествивший цитаты, следит за развитием дискурса и сюжетной схемы так, будто бы то, что ему рассказывают, является новым и неожиданным (поэтому, когда ему сообщают, что некий персонаж прокалывает шпагой гобелен с криком «Мышь!», он может, даже не уловив отсылки к Шекспиру, увлечься драматической и исключительной ситуацией); (2) читатель образованный и сведущий улавливает отсылку и видит в ней ехидную цитату[169].

В этих случаях теоретики постмодернизма говорят об интертекстуальной иронии, вызывая некоторые возражения почитателей риторики, поскольку ирония имеет место тогда, когда коварно говорится нечто противоположное тому, что думает или считает истинным адресат высказывания. Но данное выражение родилось в англосаксонской языковой среде, где выражения вроде «ironically» («иронически») используются в смысле более широком, чем у нас: это может значить «парадоксальным образом» или «неожиданно, против всяких ожиданий» – например, когда говорят, что свадебное путешествие на «Титанике» должно было «по иронии» превратиться в похороны (с другой стороны, мы тоже говорим об «иронии судьбы»).

Я бы сказал так: когда один текст цитирует некий другой, не давая возможности это увидеть, мы имеем дело с тем, что можно было бы назвать подмигиванием возможному сведущему читателю, с разговором «tongue-in-cheek»[170]^*. Так вот, если ирония тут и присутствует, то не из-за того, что намереваются сказать нечто противоположное тому, что напрямую говорилось в процитированном тексте. Так происходит, когда ситуация или фраза, попадая в новый контекст, меняет свой смысл, когда налицо смена регистра, стратегия снижения (например, если крик «Мышь!» издаст нерешительный герой, который, произнеся монолог о смысле жизни, удерет со сцены, завидев мышь, выбежавшую из-за кулис).

После этих уточнений скажем, что, если на нижеследующих страницах я буду подчас говорить об этих явлениях как об интертекстуальной иронии, делаться это будет для того, чтобы придерживаться принятого словоупотребления.

Тем не менее размышления о неуместности термина «интертекстуальная ирония» не освобождают нас от необходимости высказать некоторые риторико-семиотические соображения. Порою интертекстуальная отсылка настолько незаметна, что, если некое ехидство в тексте и есть, за нее целиком отвечает эмпирический автор, хотя при этом можно сказать, что сам текст ничего не предпринимает для того, чтобы быть понятым (даже если апеллируют к ехидству образцового читателя, который должен был бы опознать отсылку к топосу предшествующей литературы). Эти случаи имеют некоторое отношение к проблеме перевода, когда тот, кто переводит, должен изо всех сил стараться выразить то, что говорится в тексте-источнике, не будучи обязан считаться с намерениями эмпирического автора, который, кроме всего прочего, может быть мертв уже в течение тысячелетий.