«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

К сожалению, биография поэта для следующих поколений была и осталась куда в большей степени внешней, нежели глубинной.

Личной неурядице, ссылке, царскому выговору мы постоянно придаем неизмеримо большее значение, чем, например, такой огромной внутренней победе, как доброжелательные слова в примечаниях к «Медному всаднику», слова, появившиеся после того, как прочтен и переписан страшный «Отрывок»! В тогдашнем историческом, политическом, национальном контексте обвинения Мицкевича справедливы, убедительны. В них нет ненависти к России – вспомним само название послания «Русским друзьям»…

Однако горечь, гордость, чувство справедливости ведут автора «Дзядов» к той крайности отрицания, за которой истина слабеет… Пушкин же «Медным всадником» достиг, казалось бы, невозможного: правоте польского собрата противопоставлена единственно возможная высочайшая правота спора-согласия!

Только так; всякий другой ответ на «Ustep» был бы изменой самому себе.

Только так, ценой таких потрясений и преодолений рождается высокая поэзия.

Польский исследователь В. Ледницкий более полувека назад точно и благородно описал ситуацию, хотя и в его труде все-таки представлен уже готовый результат конфликта – не сам процесс:

«Пушкин дал отповедь прекрасную, глубокую, лишенную всякого гнева, горечи и досады, она не носила личного характера, не была непосредственно направлена против Мицкевича, но Пушкин знал, по крайней мере допускал, что польский поэт все, что нужно было ему в ней понять, поймет. Поэма исполнена истинной чистой поэзии, автор избег в ней всякой актуальной полемики, дал только искусное оправдание своей идеологии и не побоялся, возбужденный Мицкевичем, коснуться самого больного места в трагической сущности русской истории. В „Медном всаднике“ Пушкин не затронул русско-польских отношений и тем самым оставил инвективы Мицкевича без ответа».

Величайшая победа Пушкина над собой, победа «правдою и миром» достигнута – и поэмой, и примечаниями, наконец, еще и переводами…

Той же болдинской осенью из того же IV парижского тома Мицкевича Пушкин переводит две баллады «Три Будрыса» (у Пушкина – «Будрыс») и «Дозор» (у Пушкина – «Воевода»). Знак интереса, доброжелательства, стремление найти общий язык. Но история еще не окончена.

«Правдою и миром»

Примирение было столь же нелегким, как вражда. Пушкин знает цену Мицкевичу; в своей жизни он редко встречал людей, равных или близких по дарованию. Скромный, снисходительный, чуждый всякой заносчивости, готовый (как его Моцарт) назвать гением («как ты да я») любого Сальери, Пушкин при этом отлично знает цену и себе; Карамзин, Грибоедов, Гоголь, Мицкевич – вот немногие, с которыми, наверное, ощущалось равенство гениев.

Пушкин (при виде Мицкевича): «С дороги, двойка, туз идет!»

Мицкевич:«Козырная двойка туза бьет!»

Один из общих друзей припомнит, как «во время одной из импровизаций Мицкевича в Москве Пушкин, в честь которого был дан этот вечер, вдруг вскочил с места и, ероша волосы, почти бегая по зале. восклицал: „Какой гений! какой священный огонь! что я рядом с ним?“ – и, бросившись Адаму на шею, обнял его и стал целовать как брата…».

Беседы с таким человеком для Пушкина неизмеримо важнее обыденных объяснений, в них, может быть, главная мудрость эпохи.

«Медным всадником» Пушкин разговаривает с собратом, как вершина – с вершиной…

Однако первые черновые строки стихотворения «Он между нами жил…», строки резкого ответа, отодвинутые «Медным всадником», – они все же вышли наружу; пусть пока что в черновике, спрятанные в глубине тетради, закрытые поэмой, – они живут, жгут, беспокоят…

Как знать, если бы «Медный всадник» появился в том виде, в каком Пушкин подал его высочайшему цензору, если бы поэма вышла, а Мицкевич прочитал, – то, может быть, не потребовались бы новые стихотворные объяснения. Но поэма не вышла…