«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

В конце ноября 1833 года Пушкин возвращается в Петербург; «Медный всадник» тщательно переписан на одиннадцати двойных листах и в начале декабря представлен через Бенкендорфа царю. Ответ был довольно скорым – 12 декабря 1833 года. Рукопись возвращена с несколькими десятками царских замечаний и отчеркиваний.

Запрещены все слова, снижавшие, по мнению Николая, образ Петра, – «кумир», «гордый истукан», «ужо тебе, строитель чудотворный» и некоторые другие…

Это было в духе официального взгляда на самодержцев-предков.

Еще в 1829 году цензура обратила внимание на комедию «Арзамасские гуси», где один из персонажей обвинял Петра Великого в наводнении 1824 года. Там происходит следующий диалог:

Побродяжкин: А кто несчастию причина? Блаженной памяти покойный царь Петр Алексеевич! Был умный государь, А к морю чересчур подъехал близко. Как в яме строиться, когда есть материк? Вот то-то, матушка, и был велик, А выстроился низко…

Лихвин: Смотри, Егор, укороти язык, Ты слишком говорить изволишь фамильярно.

Побродяжкин: Помилуйте! Петру Великому Отечество всегда пребудет благодарно!

Тем не менее пьеса была разрешена. Однако за четыре прошедших года «погода» ухудшилась. Изучив историю высочайшего цензурования пушкинской поэмы, Н. В. Измайлов высказал очень справедливое предположение, что царь сделал множество отчеркиваний и, «возможно, не стал смотреть последних страниц, не обратил внимания и на имя Мицкевича в 3‐м и 5‐м примечаниях, почему оно позднее осталось и в печати, хотя вообще было запретным».

Впрочем, может быть, царь просто забыл, кто такой Мицкевич, и не догадался вычеркнуть это имя…

В императорской же семье с этого времени сложилось мнение, будто Пушкин не понимает Петра: Андрей Карамзин сообщал родным (10 (22) декабря 1836 года) отзыв великого князя Михаила Павловича:

«Он утверждал, что Пушкин недостаточно воздает должное Петру Великому, что его точка зрения ложна, что он рассматривает его скорее как сильного человека, чем как творческого гения; и тут со свойственной ему легкостью речи, он начал ему панегирик, а когда я приводил в параллель императрицу Екатерину II, он посылал меня подальше».

Фактически «Медный всадник» был запрещен, и это было одним из самых сильных огорчений, подлинной трагедией, постигшей Пушкина. В России даже близкие люди, почитатели, не находя в печати его новых «значительных вещей», заговорили о том, что поэт «исписался» и т. п. Стоит ли удивляться, что Мицкевич, живший за границей, заметит о Пушкине 1830‐х годов: «Он перестал даже писать стихи, опубликовал лишь несколько исторических сочинений».

И тогда-то, через несколько месяцев после запрещения, Пушкин возвращается к оставленным строкам «Он между нами жил…»: беловой автограф, как уже говорилось, сопровождается датой 10 августа 1834 года.

В свое время специалисты задумались над тем, для чего же столь поздно, через год после знакомства с «Отрывком», поэт возобновляет старый спор?

М. А. Цявловский считал, что толчком, снова поднявшим из глубины сознания образ Мицкевича и его стихи, вероятно, было получение Пушкиным от графа Г. А. Строганова 11 апреля 1834 года заметки неизвестного из «Франкфуртского журнала» о речи Лелевеля.

Один из вождей восстания 1830–1831 годов, историк-демократ Иоахим Лелевель, 25 января 1834 года в Брюсселе говорил о Пушкине как противнике власти, вожде свободолюбивой молодежи.

Пушкин действительно крайне отрицательно отнесся к «объятиям Лелевеля», однако все же остается неясным, как этот эпизод, довольно далекий от Мицкевича, мог существенно повлиять на возобновление диалога. Даже если получение заметки от Строганова действительно стимулировало пушкинский замысел, то все равно главные причины надо искать в другом.

Дело в том, что запрещение «Медного всадника» оставляло ведь «Отрывок» Мицкевича без пушкинского ответа! Приходилось искать другие способы – поговорить, поспорить. Весь 1834 год, вообще очень тяжелый для Пушкина, можно сказать, проходит под тенью «Всадника».