«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Его величество при сем заметить изволил, что принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание. Впрочем, рассуждения Ваши заключают в себе много полезных истин».

Пушкин считает просвещение главным путем обновления России – царь и Бенкендорф ставят его на второе, третье или более дальние места: сначала верноподданность и только потом – просвещение и «гений». (Много лет спустя, в конце своего царствования, Николай I скажет депутации Московского университета примерно те же слова, что и Пушкину – в 1826‐м: «Ученье и ученость я уважаю и ставлю высоко; но еще выше я ставлю нравственность. Без нее ученье не только бесполезно, но даже, может быть, и вредно, а основа нравственности – святая вера».)

Итак, «Борис Годунов» фактически запрещен, записка «О народном воспитании» встречена неблагосклонно; в конце декабря поэт провожает в сибирский путь Марию Волконскую, передает высокие, сочувственные слова декабристам, а вскоре с другой декабристкой, А. Г. Муравьевой, посылает в Читу послание «Во глубине сибирских руд…».

Д. Д. Благой справедливо отметил, что даже ссылка Пушкина формально, юридически не была прекращена – он как бы числился во временной отлучке: на просьбу матери поэта об официальном даровании ее сыну прощения, 30 января 1827 года, высочайшего соизволения не последовало. Царь отказывал тем самым Пушкину и в посещении Петербурга.

Меж тем все тянется дело об «Андрее Шенье». 4 марта Пушкину сделан один, правда, легкий выговор за то, что он не прямо представил свои стихи Бенкендорфу и воспользовался посредничеством Дельвига.

Кажется, поэт и царь, мнимо сблизившись, – удаляются; обращения к декабристам все теплее…

Однако 3 мая 1827 года царь через Бенкендорфа все же передает Пушкину разрешение приехать в Петербург, впрочем напоминая о честном слове поэта – «вести себя благородно и пристойно». Здесь, в столице, Пушкин, уже искусившийся в тонкостях этикета, просит аудиенции у Бенкендорфа, шеф жандармов отправляется к Николаю, и на прошении появляется царская карандашная резолюция: «Пригласить его в среду, в 2 часа, в Петербурге».

6 июля 1827 года Пушкин впервые посетил Бенкендорфа, возможно, впервые познакомился с ним не только по письмам.

Мы не имеем сведений об этой встрече, кроме общего замечания Бенкендорфа: «Он все-таки порядочный шелопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно». Во всяком случае, в ближайшие месяцы Пушкин новых выговоров не получает; и очень знаменательно, что 20 июля, через несколько дней после аудиенции у Бенкендорфа, поэт пересылает шефу жандармов несколько своих последних сочинений, и в их числе «Стансы», написанные восемь месяцев назад.

22 августа Бенкендорф отвечает довольно милостиво и сообщает между прочим о разрешении «Стансов».

Стихи «В надежде славы и добра…» появляются в январе 1828 года.

Итак, летом 1827‐го Пушкина опять «простили», как это было почти годом раньше, в сентябре 1826-го. Публикация «Стансов» имела немалые последствия для формирования общественного взгляда на Пушкина и его творчество. По существу, это ведь была первая печатная декларация поэта о его примирении с новым порядком вещей. Декабристы и связанные с ними круги, как известно, восприняли «Стансы» в общем враждебно или настороженно.