Скажи ее имя

Я не до конца понимал, насколько он ненавидит меня, до тех пор пока на похоронах Ауры случайно не поймал его взгляд. Я рыдал в окружении друзей, казалось, я был не способен поприветствовать или обнять кого-то, не разрыдавшись. Повернувшись, я встретился с прямым, переполненным лютой ненависти взглядом Леопольдо. Помню, как тогда подумал: «А это еще что?» Но быстро забыл обо всем, в тот момент мне казалось совершенно нормальным, что все ведут себя неадекватно. Позднее я лучше понял значение этого взгляда. В нем была не только ненависть. Это был взгляд следователя, полный нарастающей подозрительности и логических умозаключений. Он смотрел на меня, как Порфирий Петрович смотрел на Раскольникова.

10

В первую зиму после смерти Ауры я все время следил за тем, чтобы не потерять перчатки, шляпу или шарф. С тех пор как в детском саду на меня возложили ответственность за сохранность моих перчаток, шляпы и шарфа, кажется, не было ни одной зимы, чтобы я что-нибудь не потерял. К слову, Аура была такой же рассеянной, если не хуже. По нашей большой кладовке было раскидано около дюжины непарных перчаток, ее и моих, напоминавших одиноких птиц в заброшенном зоопарке. По меньшей мере один раз за зиму Аура влюблялась в какую-нибудь шапку (зимние головные уборы все еще были для нее экзотикой) и носила ее повсеместно, даже когда на улице было не холодно. Запуская руки под очередную шапку, ведомый намерением покрыть поцелуями ее расцвеченные морозом щеки, я думал: это всего лишь вопрос времени, когда она ее потеряет, — и ни разу не ошибся. Мне вспоминается одно утро, проведенное в попытках восстановить наши похождения накануне: я обзванивал каждый бар и ресторан, в котором мы побывали, зачастую по-испански объясняя утренней бригаде уборщиков или поваров, какую именно шапку Аура могла забыть в их заведении. Куда бы я ни шел в ту первую зиму без Ауры, я все время похлопывал себя по застегнутым на молнию карманам куртки, чтобы убедиться, что перчатки все еще на месте, я продолжал это делать, даже будучи мертвецки пьян. Если я замечал, что молния расстегнута, если перчатка или хотя бы пальчик торчали из кармана, я вскрикивал и подчас проклинал себя вслух с таким остервенением, что люди на улице, в метро или за соседним столиком начинали бросать на меня встревоженные и любопытные взгляды. Я не потеряю эти перчатки, mi amor, обещаю тебе, бормотал я про себя, будто это были ее перчатки и она надеялась, что я их верну. И впервые за все прожитые мною зимы я не потерял ни перчатки, ни шапку. Но я потерял шарф — в одну длинную, январскую, пьяную ночь в Берлине, куда сбежал из Бруклина на все три недели праздников в ту первую зиму без Ауры. Я отказывался покупать новый, несмотря на зверский холод, царивший в этом городе, словно принесенный с бескрайних русских степей, усыпанных телами погибших воинов. Спустя неделю, по возвращении в Бруклин, я начал обматывать шею одним из шарфов Ауры, из черной пашмины с белым узором, расшитым серебряными нитями. Люди говорили: «Какой прекрасный шарф» или «Какой чудесный у вас шарф», а я отвечал: «Это Ауры», и иногда люди, в основном женщины, кивали: «Мне так и показалось», или просто похлопывали меня по плечу. Тот же самый шарф я намотал на шею, когда готовился к следующей зиме без Ауры.

В этот раз я продержался только до середины декабря, пока на выходе из метро не засунул руку в карман и не обнаружил, что перчатки в нем нет. Я зашел в кладовку и нашел старую перчатку с левой руки от какой-то другой пары, но когда в скором времени потерял и ее, то уже не переживал. Но я все еще надеялся не потерять шапку, серую матерчатую летчицкую шапку с ушами из искусственного меха. Аура была со мной, когда я купил ее за десять долларов в Чайнатауне в нашу последнюю зиму.

* * *