Скажи ее имя

Мне хотелось пойти в один из маленьких затхлых кинотеатров, где мы любили смотреть фильмы на иностранных языках, которых не знал ни один из нас — на арабском, на тайском, — хотя Аура с легкостью могла читать французские субтитры. Мне нравилось сидеть рядом с ней в темноте, не понимая, что говорят главные герои, пытаться разобраться в сюжете и собрать по кусочкам всю историю, чтобы преподнести ее Ауре как некий рукотворный подарок. Один фильм был о ливанской семье в охваченном войной Бейруте. Уже выйдя на улицу, я сказал: Похоже, у этой несчастной очень жестокие родители и братья, они даже не выпускали ее из дому. Ничего удивительного, что все так закончилось, бедная девочка.

Фрэнк, она была рабыней! — сказала Аура. В этом вся суть! Она рабыня-христианка в Ливане, а владеющая ей семья — мусульмане. Эх, mi amor!

Я пошел в один из этих кинотеатров без Ауры, посмотрел фильм на финском, бездарное унылое кино, я заснул примерно на первой трети. Я жил в той же дешевой гостинице около станции «Гобелен», где когда-то мы останавливались с Аурой. Приятель посоветовал нам отель «Жанна д’Арк», — но, как выяснилось позднее, это был не единственный отель в Париже с таким названием, и мы приехали совсем не в тот, который имел в виду наш друг. Мы садились в самолет до Нью-Йорка, когда на стойке регистрации Ауре сообщили, что ее студенческая виза истекла. На диком холоде я торчал перед консульством США возле Триумфальной арки и ждал Ауру. Французские полицейские говорили, что мне нельзя стоять здесь с нашим багажом, в котором, кто знает, могли лежать бомбы, но я упорно отказывался уходить. Во-первых, у меня было больше чемоданов, чем я способен был унести. Во-вторых, как, позвольте, Аура смогла бы меня отыскать? Вперед, арестуйте меня, возбужденно сказал я, я никуда не пойду, я жду жену — я достал паспорт гражданина США и помахал им у них перед носом, — и никто не вправе утверждать, что я не могу ждать жену перед консульством своей страны. Я сказал «жену», хотя на тот момент Аура еще не была моей женой. Но полиция оставила меня в покое. В ожидании визы мы задержались в Париже на три лишних дня, которые провели уже в «Жанне д’Арк» в Маре, в том самом, что рекомендовал нам приятель.

Конечно, существует Париж прекрасный и Париж безобразный, люди принадлежат либо одной, либо другой его части, это Париж, каким они его знают. Так мне всегда казалось, но, приехав в Париж с Аурой, я словно шагнул в Зазеркалье. Официанты стояли у нашего столика, умильно жестикулируя и запинаясь на каждом слове, старались перевести Ауре непонятные названия в меню на кошмарный испанский. Стоило спросить дорогу, французы превращались чуть ли не в радушных, дружелюбных мексиканцев, Paris es tu casa — Париж твой дом. Они с удовольствием брали наш фотоаппарат и снимали нас. Французы по-настоящему любили Ауру, хотя большинство считало, что Аура похожа на Амели, на эту милую, но раздражающе типичную парижанку из одноименного фильма. Теперь я снова оказался в до-Аурином Париже. Молодцеватые французские головорезы в спортивных костюмах прицепились ко мне в метро и доводили, дергаясь в такт каким-то египетским мелодиям: дада-да-да-даааа. Ну и так далее. Во всем мире, не только в Париже, слишком много идиотизма и ненависти, чтобы оставаться в одиночестве. Я помню, как в Нью-Йорке мы присутствовали на одной свадьбе, где Ауру усадили за стол рядом с гламурным, богатым бледнолицым писателем. В середине их разговора он вдруг воскликнул: да вы из Мексики? Как вышло, что вы знаете английский? Аура начинала понимать, что значит быть мексиканской писательницей в Штатах. Это была одна из причин, почему она решила писать преимущественно по-испански.

Как и всю прошлую зиму в Нью-Йорке, я продолжал чувствовать себя героем немого фильма, где все было черно-белым и пугающим. Я пошел в бар «Ле Сюлли», в котором любили зависать знакомые мексиканцы, осевшие в Париже, но никого не узнал и одиноко сидел в углу, заказывая выпить еще и еще. Все замелькало. Их кожа, лица и руки, как леденец со слизанными полосочками. Радиоактивные глаза. В каждом лице что-то крысиное. Люди потирают руки, поджимают губы и обмениваются взглядами. Подобно скульптуре Родена, уткнувшись лицом в ладони, плачет мужчина. Отблески пламени в зеркалах, и весь бар словно тает, как целлулоидная пленка; я расплатился и вышел наружу, чтобы пройтись.