Скажи ее имя

В дневнике, который Аура вела в Брауне с апреля по декабрь, она только раз, мимоходом, хоть и с сожалением, упоминает разрыв с Боргини — ХБ, как она называет его в своих заметках; словно из соображений такта и предосторожности, она практически всех именует по инициалам. Поездку в Нью-Йорк она описала очень небрежно, не упомянув ни презентацию книги Боргини, ни ужин с Салманом Рушди, не было в дневнике ни намека о встрече со мной или присланном мною романе, и, судя по ее записям, наша первая встреча не произвела на нее никакого впечатления. Позднее, той же осенью она довольно туманно пишет о другом визите — еще одном кавалере из Мексики, которого называет «П.».

На нескольких страницах она описывает тишину и скуку Провиденса, которые в то время очень соответствовали ее настроению: ей нравились длинные дождливые осенние дни, которые она проводила, затворившись у себя в комнате с книгами, или в библиотеке. В одной записи она критикует себя за то, что ей так легко даются тексты, наполненные самоанализом, а между тем она никогда не пыталась во всех подробностях описать, как в солнечный ветреный день перекрестки улиц Провиденса заполняются круговертью желтых, оранжевых и красных листьев. «Провела большую часть дня, думая о маме» — в дневнике не раз встречались похожие слова. «Беспокоюсь за ма…». «Скучаю по маме». Об успехах в подготовке диссертации она писала с тревогой, но с растущим возбуждением и гордостью. Она хотела, чтобы работа получилась выдающейся и стала доказательством ее предназначения.

Она хотела продемонстрировать профессору Т__, как сильно он ошибался на ее счет. Она описывала, как находит в чтении необходимое ей уединенное убежище:

…кажется, это единственное место, в котором я могу находиться, не разрушая его. Но, вероятно, в один прекрасный день это поможет мне найти выход из того маленького кусочка вселенной, который я уже разрушила. Я была рождена разрушенной, разрушенной прошлым, о котором ничего не знаю.

Это может прозвучать как вполне типичное выражение постподросткового страха и эгоцентризма. Безусловно, это было характерно для Ауры. Ее страхи, ее неуверенность, одержимость тайной ее раннего детства, тем, что отец бросил их с мамой, когда ей было четыре года, наполняют бессчетное число страниц ее записных книжек и дневников. Читая их, невозможно не сочувствовать ей, не удивляться тому, как безжалостно она бичует себя. Действительно ли она была столь одинока и несчастна, или это всего лишь преувеличение, риторика, свойственная дневнику женщины, которой, по собственному признанию, подобные излияния даются слишком легко?

В более поздней записи, датированной 24 апреля, днем, когда ей исполнилось двадцать шесть, она пишет, что впервые более чем за двадцать лет отец позвонил ей, чтобы поздравить с днем рождения. Мы говорили недолго, кратко сообщала она, похоже, он был взволнован.

Это был последний разговор Ауры с отцом.

5

Время от времени мне снится моя фотография, сделанная, когда мне было пять. Я сижу на краю деревянной изгороди. Тень гигантского дерева на заднем плане защищает меня от невидимого солнца. Таково содержание документа, написанного по-английски и сохраненного под именем Toexist.doc[8] на компьютере Ауры. Каждый день я находил среди ее файлов что-то, чего еще не читал. Я был очень тронут, узнав, что ей снилась эта фотография, потому что мне она тоже не давала покоя; я даже перетащил ее с рабочего стола Ауры на свой. Пятилетняя девочка на фотографии одета в мятые джинсовые брюки и розовую футболку. Ее черные волосы, стриженные под горшок, как у уличного мальчишки, блестят в свете невидимого солнца, рваные пряди челки спадают на глаза, а мочки ушей оттопыриваются. У Ауры были большие уши, у меня тоже. У нашего ребенка наверняка были бы гигантские уши. Изгородь настолько высокая, что забраться наверх и оседлать ее, должно быть, само по себе казалось маленьким подвигом. Поэтому выражение ее улыбающегося лица со сжатыми губами можно было бы принять за знак глубокого удовлетворения. Но ее лицо кажется столь доверчивым и невинным, что невозможно не проникнуться одиночеством и ранимостью этой маленькой девочки, а темная масса листвы и толстые змееподобные ветки над ней только усиливают это впечатление.

Наверное, было бы крайне несправедливо по отношению к Ауре выискивать в каждой ее детской фотографии предзнаменования рока. Но даже когда она была жива, при взгляде на этот снимок во мне просыпалось желание ее защитить. Я дразнил ее, изображая легкую улыбку сомкнутых губ, округлявшую ее щечки, беспомощно доверчивое выражение глаз. Я говорил, что она до сих пор так и выглядит.