Скажи красный (сборник)

Кто-то чужой и бездушный входит в твой дом, скользит взглядом по стенам, по дорогим тебе предметам. Топчется в прихожей. Задает будничные вопросы. Далекий от твоих содроганий, человек с лопатообразной ладонью, выгнутой лодочкой. Лодочка колышется, набухает, настойчиво тянется в вашу сторону.

* * *

А вот и солнечный луч. Сквозит в проеме штор. Игривый, неуловимый, капризный. Закрой глаза, как будто не к тебе. Не к тебе, не тебя, не с тобой. Сегодня мы боги, возлежим на Олимпе, пьем молодое вино. Готовые в любой миг сойти со сцены.

Так не хочется уходить. Те, другие, у них все будет не так. Они перепутают слова, действия. Непременно забудут важное.

* * *

Сегодня вы дитя, мироздание любит вас, покачивает на ладони. Мальчик с голубиной улицы. Дервиш, сидящий под тутовым деревом. Сидящий вечность, пребывающий в вечности, пребывающий в согласии с вечностью.

* * *

Об одиночестве, блаженном, горьком, беспечном, желанном, постыдном. Скорбном, мечтательном, бездонном.

О прихотливости желаний.

О непостоянстве. О возмездии.

Однажды. Когда-нибудь. Никогда. Там, в тени тутового дерева.

Здесь, под моим окном

Человек с ключом

Если что, вам к Леше. Он тут, недалеко, под моим окном. Он брутальный, мужественный, и пахнет от него прериями. Пампасами. Диким полем. Горилкой. Естеством.

В руках у него гаечный ключ.

Леша знает всё. По жизни он философ и даже немного психоаналитик. Войдя в дом, мгновенно понимает, где у вас течет, – какие проблемы, – говорит Леша и называет сумму.

К этому моменту нужно быть готовым. Выдержать взгляд кристально голубых глаз и назвать свою. Не медля.

Иначе вас будут немножечко презирать. Сколько бы книг вы ни читали, как бы изысканно ни изъяснялись, у вас в запасе должен быть аргумент. Простой, как краюха хлеба. Выразительный, как жест сантехника из подвала под моим окном. Убедительный, как следующее за ним слово.

Партия

В любви прекрасно постоянство…

Когда просыпаюсь, Леша уже здесь.

– Доброе утро, страна! – оповещает он и врубает перфоратор.

Пока я предаюсь утренней неге, что немаловажно, согласитесь, для творца, – подвал уже живет своей таинственной жизнью.

Да, мы немножко не совпадаем по времени, – я – убежденная сова, Леша – явный жаворонок.

Заботы его простираются куда дальше, нежели границы моего распаленного летней влагой воображения.

Сегодня он кладет плитку, заботливо накрывает ступеньки досками, – придирчиво следит, чтоб не наступали.

И дамы переступают, перескакивают, забавно дрыгая ногами, жеманно придерживая юбки.

Прекрасно, входя в подъезд, видеть сурового мужчину с перфоратором. В синем комбезе, с гаечным ключом, выразительно торчащим из кармана.

Прекрасно, просыпаясь, слышать неровное мужское дыхание, череду прерывистых междометий, коротких и таких выразительных глаголов.

Вот партия перфоратора. Партия женщины-управдома, дамы, знающей жизнь во всех ее проявлениях, от подвала до чердака.

Рот ее в малиновой помаде, и пахнет она женщиной. Сыростью, земляничным мылом и рассыпчатой пудрой.

Мужчина-перфоратор и женщина-управдом.

Вместе они составляют прекрасный дуэт, темпераментный, характерный, многогранный.

Если не брать в расчет меня, все еще плывущую по волнам сновидений.

Подбираясь к мольберту, я исполняю свою партию, вписывая томное бельканто в партитуру летнего утра.

Здесь, под моим окном

Все-таки есть в жизни праздник. Его место и час. Да что там праздник!

Феерия!

Где-то белые ночи, мосты и прочая… прочая…

У нас тоже, знаете ли… Вчера всю ночь, – стыдно сказать. Нет, не то.

В общем, всю ночь продолжалось разнузданное. Здесь, под моим окном, в гаражах, естественно.

Порой мне кажется, будто некое непостижимое таинство проистекает в этом, параллельном мне, мире.

Часовая стрелка истерически подмигивала, намекая на начало нового дня, то есть глубочайшую ночь. На стенах плясали и корчились тени, сошедшие с полотен великого мрачного испанца. Неутомимого махо, поджидающего свою Маху. Свою жгучую прелестницу. Изысканную бесстыдницу.

Там, в гаражах, светились и множились огни. Тучные голоса и голоса тощие, бессвязные выкрики, отчего-то часто мелькало слово «еврей». В этом месте я встревоженно приподнимала голову и, не услыхав ничего более подозрительного, роняла ее на раскаленную подушку.

Над всем этим безобразием плыла великая музыка! Чайковский. Шопен.

«Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный. То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и – тучи слышат радость в смелом крике птицы».

Они слушали Шопена! Перемежая все это восклицаниями – слушай сюда! а вот у нас в Днепрянске…

Главного я вычислила давно. Его густой, будто вывалянный в сметане и животных жирах голос.

Так могла бы вещать отрубленная бычья голова. Вожак стаи.

Будто сотня навозных жуков, жужжали и копошились они под моим окном.

Урки слушали Шопена. Моцарта. Берджиха Сметану. И всякие другие замечательные вещи. Полонез Огинского, например. Танец маленьких лебедей.

Страшное подозрение закралось в мое истерзанное бессонницей сердце.