Скажи красный (сборник)

Возможно, это была встреча шабата? Благословенной субботы, которая, надо же, докатилась до этих краев…

Возможно, на столах у них раскинулась, девственно белея, бесстыже преломленная хала? И сладкое вино рекой лилось?

Возможно, в гаражах у нас завелся некий тайный орден? Масонская ложа?

* * *

Слушайте сюда.

Конца света не будет. Я это точно знаю, – буквально вот только что поняла. Как? Очень просто.

Пока под окном моим суетятся Хорь и Калиныч, конца света не будет.

Он в принципе невозможен для таких, как они. Пока они надрывают глотки, смачно харкают и беззлобно кроют друг друга, пока говорят о смесителях и прокладках, пока тащат в подвал рухлядь с мусорки и приводят ее в «божеский вид», ни о каком конце света и речи быть не может.

Кому в преддверии конца хочется поменять прокладку? Кому, я вас спрашиваю?

Вначале я возмущалась, роптала даже, замышляла мелкую месть, – а сегодня осенило меня почти знамение.

Пусть, пусть всегда будут Хорь, Калиныч и иже с ними! Пусть носятся под моими окнами, харкают и чешут, пусть сморкаются и матерят, пусть голоса их звучат с каждым днем зычней и уверенней.

Это, если хотите, хозяева Вселенной.

Пока они здесь, рядом со мной, мне не страшно. Пока они здесь, земля худо-бедно, но вертится. Ей не страшны Хиросимы и Чернобыли, потому что, – на одном конце рванет, – другой залатаем, правда ведь?

Залатаем, сморкнемся, обматерим.

Ангел-хранитель

Моего ангела-хранителя зовут Леля.

Восьмидесяти двух лет от роду, она вертится перед зеркалом, распахивает юбку клеш, под подолом которой обнаруживаются необыкновенной стройности щиколотки.

Ну не красота ли, – она придирчиво осматривает себя со спины, – не морщит ли, не топорщится ли, и неодобрительно косится на меня, – чтоб я больше не видела эти твои джинсы-шмынсы! И немного румян тебе бы не помешало…

Крепкими костлявыми пальцами пианистки она выбивает сигарету из пачки и затягивается, – жадно, страстно, убийственно женственно, – из серии прелестных ритуалов состоит ее утро, – сигарета, крепкий кофе, вся эта завораживающая игра рук, кистей, глаз, – можно сказать, что она в гостях у самой себя, – выслушивает собственный монолог с явным удовольствием, – я скромно помалкиваю, служу фоном, смиренно поддакиваю.

Антисемиты

Лихие девяностые. Центральный гастроном в столице одной из бывших республик. Полноводные ручьи очередей. За колбасой. За сыром. Колбасы – два сорта. Сыра – тоже два. Очереди пересекаются по центру, – веселая толкучка, – с завсегдатаями и вожаками. Юркие старушки в старорежимных салопах, быковатые краснолицые дядьки. Ушлые домохозяйки, всегда знающие, что, где и почем. Дядьки в полушубках потерянно озираются, – им все здесь роскошь, лепота, немота. Под ногами – снежная каша, пол цементный, отовсюду сквозняк. На пересечении очередей – в молочный отдел и в кассу – стоит человек в надвинутой на лоб меховой шапке-ушанке. Рот его скособочен, глаза рыщут по деловито перебегающим согражданам.

Кажется, он никуда не торопится. Покачивается, упираясь кривоватыми ногами в пол. Угрожающе обводит зал мутным страдальческим взглядом. Жиды, – жиды, – жиды, – стонет он, будто от зубной боли, и сплевывает под ноги с сокрушительной ненавистью, – жиды!

* * *

N. везде мерещатся антисемиты. В метро она едет, крепко прижимая сумку к груди. Ее губы сжаты, а лихорадочно блестящие глаза извергают молнии, способные поразить любую цель. Она красивая женщина, – во всяком случае, уже немало лет пребывает в счастливой уверенности. Красивая женщина всегда подвергается некоторой… мм… опасности.

Мужчины, везде мужчины, – она вздергивает подбородок, – так и норовят стать поближе, пристроиться, – сзади, спереди, сбоку, – прижаться, выдохнуть в лицо. Вчерашним перегаром, чесночной колбасой. Утренней затхлостью. Чаще всего эти мужчины оказываются еще и антисемитами. Вот иди знай, – он пялится на ее грудь или все-таки от того, что в голове его зреют коварные антисемитские планы. Например, вырвать сумочку и сигануть на перрон. Антисемитизм, знаете ли, стал изощренным. Совсем необязательно обозвать человека и плюнуть в его сторону. Можно просто подумать и отвернуться. А можно подкараулить в темном углу и треснуть по башке. И опять же отнять сумочку. Выдрать сережки, кольца, да что там, – элементарно надругаться! Э-ле-мен-тарно. Одно дело – надругаться над беззащитной женщиной, стрекочущей по едва освещенному городу, – и совсем иное – надругаться над… В этом городе сплошные антисемиты. Сосед – антисемит, – скребется ножовкой по ночам. Слесарь – антисемит, – дерет втридорога, – с молоком матери усвоил, что евреи нищими не рождаются. Продавщица в молочном – та еще антисемитка, – уже в пятый раз подсовывает прокисшее молоко.