Сказка Гоцци

— Да, — печально продолжал Громила, — у меня такое чувство, что сегодня ты меня обыграешь. И все-таки, несмотря ни на что, я буду играть! С моей стороны было бы не по-джентльменски играть только тогда, когда уверен в победе. А? Как ты считаешь, Породистый? Ведь это будет не по-джентльменски?

— Не по-джентльменски, — соглашался я.

— Ну, давай, выигрывай, — говорил он, — ешь свои пирожки, толстей, оставляй меня без футбола…

Я размахивался и бросал монетой об стену. Она отскакивала и падала на землю. Затем бросал Громила. Монета падала, и кто пальцами одной руки дотягивался от одной монеты до другой — тот выигрывал.

Эта игра называлась «пристеночек». В те далекие годы вся шпана Ленинграда дулась в «пристеночек».

Монеты стучали громко и весело. Даже много лет спустя, далеко от Ленинграда, я часто слышал этот звук — весь мир играл в «пристеночек». Каждый по своему…

Обычно все старались бросить так, чтобы одна монета упала как можно ближе к другой. Но Громиле было на это ровным счетом наплевать. Потому что Громила был феноменом — у него была безразмерная пятерня.

Пальцы у него были чрезвычайно короткими — казалось, они оканчиваются на первой фаланге. Но это был обман. Когда речь шла о монетах — они становились гуттаперчевыми, они увеличивались настолько, сколько было нужно, чтобы дотянуться до обеих монет. Хотя на уроках музыки Громила не мог взять и пол-октавы. Его пальцы еле охватывали пространство от «До» до «Фа», хотя с одной стороны их растягивал весь класс, а с другой — учительница музыки Эльфрида Пакуль.

Помог вечный выручала, мой друг Фэнарь.

— А вы положите на клавиши монетки, — посоветовал он.

И на глазах обалдевшей Эльфриды Пакуль Громила сходу взял две октавы.

— Лист! — вопила обалдевшая учительница, — две октавы брал только Ференц Лист!

Фэнарь передвинул монету чуть дальше — и Громила спокойно взял три.

Тогда-то с Эльфридой и случился первый нервный припадок. Даже наш физик не мог объяснить феномен Громилы.

— Я думаю, что мы стоим на пороге открытия века, — философски говорил он. — Очевидно, деньги подогревают Громилу, а, как известно, тела при нагревании расширяются…

Директриса утверждала, что у Громилы вообще не пальцы, а щупальцы капитализма.

— Мы что-то недоглядели, — печально говорила директриса, — у нашего советского школьника отрасли щупальцы.

Литератор Бейрад закатывал глаза и возводил руки к небу.

— Растиньяк, — патетично произносил он, — почитайте Бальзака — и вы все поймете.

Яснее других, как мне казалось, загадку Громилы объяснял математик Пузыня.

— Что вы хотите, — пожимал он плечами, — квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов…

Итак, монеты падали на сырую землю подворотни. Как бы близко они не падали друг от друга — я никогда не дотягивался. Как бы далеко не лежали одна от другой — Громила, дотягивался всегда. Он оком полководца оглядывал лежащие монеты, как бы оценивая ситуацию.

— Да, — говорил он, — тебе, Породистый, повезло. Ты будешь жевать пирожки — а я не пойду на свой любимый «Зенит»… Ну, тянись. Отдаю тебе право первой ночи.

Зачем мне нужно было это право? Все равно я никогда не выигрывал. Я начинал вытягивать свои пальцы.

Громила с улыбкой наблюдал за мной.

— Не тяни грабки, — наконец, говорил он, — протянешь ножки. А ну-ка, уступи старшим.

И тут начинался целый ритуал. Он расставлял ноги, набирал полную грудь воздуха, наклонялся, и из его рваных штанов всегда проглядывала белая задница. Затем он упирал большой палец с грязным ногтем в одну монету, а безымянный с таким же ногтем впивался в другую, где бы она ни находилась.

— Опп! — говорил он, весь красный, и монеты исчезали в его широченных штанах, а сам Громила вместе с пальцами возвращался в прежнее состояние. — Ставь еще, Породистый. У меня такое чувство, что сейчас тебе подфартит.

История повторялась. Мы играли до тех пор, пока все мои деньги не перекочевывали в его карманы.

— Ах, огурчики мои, помидорчики, — напевал Громила, подбрасывая выигранные монеты, — Сталин Кирова убил в коридорчике…

Я стоял в вонючей подворотне и мечтал о коммунизме, когда деньги исчезнут и пирожки будут раздавать бесплатно.

Громила был мудрее меня.

— Дурашка, — ласково говорил он, — гроши не исчезнут никогда! Во что же тогда челдобреки будут играть?

Он удалялся с весело звенящим карманом.

— Не грустить, — приказывал он напоследок, — не в деньгах счастье!

Уже, тогда я заметил, что это говорят те, у кого они есть.

Громила съедал по утрам семь-восемь пирожков — он выигрывал не только у меня.

Ел он жадно, заглатывая огромные куски, повидло текло по подбородку.

— Сволочи, — говорил он, — вы специально мне проигрываете! Вы хотите, чтобы я был толстым!.. Держите меня, я толстею!..

Я никогда не говорил маме, что за все это время мне ни разу не удалось добраться до пирожков — я не хотел ее расстраивать.

Иногда, когда мы гуляли с ней по Невскому, мимо толстых теток в белых передниках, оравших: «Пирожки, горячие пирожки, румяные пирожки!» — я просил мне купить маму один, но она всегда отвечала:

— Не надо тебе столько сладкого. Ведь ты уже ел в школе. От сладкого толстеют!