Сказка о хитром жреце и глупом короле

Пока утихали все разговоры и шарканье ног, а из дальних дверей медленно появлялась торжественная процессия высших жрецов, Альвион успел украдкой оглядеть зал, в котором прежде не приходилось бывать никому из дунэдайн — кроме как, вероятно, в качестве жертвы: слухи об этом ходили еще со времен первой войны между Дальним Харадом и Умбаром. Огромное помещение длиной в полсотни с лишним рангар, шириной и высотой рангар в двадцать пять было утоплено в гору на большую часть своей высоты. Окон здесь не оказалось, весь зал освещали многочисленные масляные светильники, свисавшие с потолка на длинных золоченых цепях, и свечи на огромных ветвистых, тоже золоченых, подсвечниках, стоящих возле стен. Сами стены, выложенные гладко отполированными плитами вулканического стекла, казались зеркалом, в котором явственно отражалось все помещение храма, только намного темнее и сумрачней: обсидиан словно гасил сияние светильников, затоплявшее зал, и поглощал блеск золота, в изобилии украшавшего помещение.

Тем временем торжественное шествие целиком миновало золотые двери и остановилось возле дальней стены, на которой красовалось огромное золотое изображение священного скарабея, окруженное сиянием, набранным из разных драгоценных камней. В этот момент раздался голос кого-то из высших жрецов, и следопыт вздрогнул от неожиданности:

— Ныне настала пора поклониться Тебе, о дарующий благодать жизни!

При этих словах рабы простерлись на полу, а жрецы дружно опустились на колени. Началась служба, но Альвион ничего не видел, кроме истертых плит пола, на которых лежал. Пол был довольно прохладный. Песнопения и молитвы к движителю светил продолжались довольно долго, и следопыта потянуло бы в сон, не чувствуй он нарастающего напряжения, сжимавшего горло.

По невидимому знаку жрецы поднялись с колен, а рабы — с пола. Со своего места Альвион хорошо видел всю сцену: верховных жрецов, окруживших золотой куб непонятного назначения высотой им по пояс.

— Теперь же воздадим Тебе, чем можем, за благодеяния Твои! — раздался громкий торжественный голос, дальние двери снова отворились, и оттуда вышла еще одна процессия: воины в красных одеждах, расшитых золотыми изображениями скарабея окружали невысокую фигуру, укрытую глухим черным покрывалом. Подойдя к жрецам, воины расступились, и человек под покрывалом приблизился к кубу.

— Пусть ныне да узрит всякая тварь ту драгоценность, что ныне приносим Тебе в жертву! — и с этими словами жрец сорвал покрывало, и с замиранием сердца Альвион увидел, что это девушка-харадримка не старше лет двадцати, одетая в платье из негнущейся золотой парчи, усыпанной драгоценными камнями. Ее длинные черные волосы были заплетены во множество косичек. На какое-то мгновение она обратила лицо к залу, и Альву показалось, что сейчас она позовет на помощь: столько смертного страха было во взгляде огромных агатовых глаз. Но жрец прикоснулся к ее плечу, и она медленно поднялась по ступенькам и сама легла на золотой алтарь, подставив под удар тонкую смуглую шею. Альвион вздрогнул: все его тело напряглось, словно пытаясь разорвать незримую цепь. Ударили в гонг, и следопыту показалось, что зал, золото и светильники закачались вокруг него, превращаясь в ночной лес и кровавые отблески костра.

— Да свершится! — и в накрывшей его тьме Альвион увидел словно при вспышке молнии мертвенный блеск широкого лезвия.

Тут от переполнявших его ужаса и безысходной тоски жертвы он словно ослеп и оглох. Амети, стоявший где-то впереди, содрогнулся: немая ярость нумэнорца ледяной иглой пронзила его затылок.

…Когда Альвион пришел в себя, тело девушки уже унесли. На золотом алтаре, запятнанном ярко-красными потеками, осталось лежать кровавым комом еще живое и трепещущее сердце. Жрец с обагренными по локоть руками поднял сердце по направлению к золотому скарабею:

— Прими же!

Потом он положил сердце на поданное ему золотое блюдо, которое унесли в дальнюю дверь.

Жертвоприношение закончилось, но служба еще продолжалась. Альвион стоял будто в бреду, чувствуя, как по всему телу пробегает крупная дрожь. Он никак не мог справиться с собой: ему чудились дикие гортанные звуки чужой песни, стук древков по обтянутым кожей щитам, треск горящих сосновых веток и топот босых ног по утоптанной земле.

Гонг ударил снова. По шеренгам жрецов и рабов пробежало оживление: это был конец службы. Но тут вперед от алтаря шагнул один из высших жрецов, воздев руки: