Сказка о востоке, западе, любви и предательстве

Но мальчики понимали его. Когда-то лучше, когда-то хуже, но он повторял свои рассказы раз от раза, и они западали в память, переливаясь в ней мечтами и новой верой и новой речью. Шарль учил их как благородных, учил сражаться и пешими и конными, устраивал настоящие ристалища, учил их танцам и стихам, которые положено было знать приближенным ко двору, учил их своим мечтам, а христианские рыцари только презрительно фыркали, глядя, как смуглые нехристи отвешивают друг другу изящные поклоны, или неспешно движутся в согласованном движении танца, под музыку, звучащую только в памяти самого де Крайоси. Но мальчики, пользуясь покровительством светлого паладина, не обращали на тех внимания, зато вскоре сошлись с дворцовой челядью, и так как мало кто из слуг привёз с собой жен, а жениться на местных покуда не решались, то, со временем, стали считать воспитанников де Крайоси за своих пасынков и плохо уже представляли себе жизнь дворца без стука их деревянных мечей дни напролёт, тонких голосов, выкрикивающих немыслимую смесь слов из разных языков, и шалостей, которые те себе порой позволяли, надеясь на защиту паладина. Вот к ним-то, к вытянувшимся и подросшим отрокам, ученикам, и стремился душой де Крайоси, когда герцог тянул его за собой на охоту.

А порой герцог устраивал охоту и на улицах Асиньны. Он мчался, как когда-то, по плутающим улочкам, ярясь от одного воспоминания о былом позоре, и выхватывал взглядом из испуганной толпы хорошенькую сарацинку, и загонял её тупик, как, бывало, загонял лисицу в лесах далёкой Шампани. Он брал её жадно, наслаждаясь ужасом жертвы, ненавидя её за то лишь, что была она молода, здорова и красива. Но всякий раз после того герцога оставляли силы, он надолго слегал в постель, и плакал, моля о прощении. Порой Жоффруа звал Жана де Саборне, и тогда герцог каялся перед ним в своих грехах, и грехов было много, и говорил он долго, речь его была сбивчивой, а то и вовсе замирала, а епископ стоял подле его постели, и слушал, не решаясь перечить умирающему благодетелю.

Но вот однажды епископ сам явился к герцогу. Жоффруа, завидев его, сел на кровати, прислонился спиной к стене, тяжело выдохнул.

— Ваша светлость, — приветствовал его Жан и склонил голову, молча ожидая дозволения говорить.

Герцогу больно было смотреть, на Жана: тот был молод и красив, в глазах его ещё горел огонь, который погас в очах Жоффруа, его движения были легки и плавны, голос мягким, кожа чистой. Герцог махнул тяжёлой рукой, дозволяя говорить, и отвернулся к окну.

— Я не стал бы тревожить покой вашей светлости, — начал Жан, стараясь не подавать виду, что от удушливого сладкого запаха болезни на его глазах выступили слёзы, — однако, обстоятельства не оставили мне иного выбора. С великим прискорбием должен сообщить вашей светлости, что ваша супруга, её светлость герцогиня Изольда…

Тут герцог утробно и глухо рыкнул и глянул на епископа, Жан сглотнул и продолжил:

— Её светлость герцогиня Изольда далеко зашла во грехе. Её светлость окружила себя язычниками и слугами Сатаны, которые приходят к ней из тех концов Святой земли, что всё ещё заняты неверными. Колдуны, огнепоклонники, предсказатели и чародеи живут при её дворе и едят от её стола, хотя сказано в Писании, что противны они Господу.

Епископ сглотнул ещё раз.

— Дозвольте же, ваша светлость, исправить ошибку, вернуть её светлость в лоно святой церкви, и держать её в строгости, ибо не внемлет она более увещеваниям.

Герцог долго молчал. Он шумно, со свистом дышал, прикрыв глаза.

— Делай, что нужно, — прохрипел он, наконец.

— Ваша светлость, — поклонился епископ, и с облегчением покинул герцогские покои.

Вскоре его преосвященство епископ Жан де Саборне входил в покои герцогини, в отведённое ей левое крыло утопающего в садах мраморного дворца старой Асиньоны. Епископ шёл во главе отряда рыцарей и монахов, и на его бледном лице была написана скорбь и смирение. Кованые сапоги стучали по каменному полу, гулко отдаваясь от сводов, разносясь далёкими отзвуками. Епископ сам отворил дверь в покои герцоги, и шагнул внутрь.

Изольда оторвалась от шитья и смерила вошедших строгим взглядом. Её спина была прямой, взгляд холодным.

— Ваше преосвященство, сэр Рэджинальд, сир д’Ампфри, — она переводила взгляд с одного на другого. — Что вам угодно? Что случилось такого, что вы позволили себе ворваться в мои покои?

Она поняла, что беда пришла за ней, но ещё не верила, что её нельзя отвести, ей казалось, что нужно лишь напомнить им, как раньше, что она герцогиня, и они отступят. Но епископ заговорил, с нею так, как говорил он обычно с грешниками и заблудшими: скорбно, возвышенно и отстранённо: