Сказка о востоке, западе, любви и предательстве

Что произошло потом, Джабраил понял не сразу: раздался истошный крик, и из толпы появился человек, чей белый тюрбан выдавал в нём предводителя молитвы, а перекошенное ненавистью лицо сулило гибель его врагам; человек бросился епископу, сжимая в руке длинный нож, но разобрать его крик Джабраил, проклиная свой рассудок за медлительность, сумел лишь тогда, когда безумец уже захлёбывался собственной кровью на красивом мозаичном полу. А кричал он: «Умри, нечестивец! Волею Господа!». Джабраил пригляделся к его лицу — и узнал его: как-то раз он говорил с этим мужем, обсуждая богословский вопрос, теперь и не вспомнить — какой. Тогда этот сухой, жилистый старик показался Джабраилу рассудительным, сдержанным и разумным. Теперь же, он кинулся с ножом на епископа, которого спасла от гибели только кольчуга и быстрый удар стражника из стражи наместника, который и прикончивший нападавшего.

Рыцари обнажили мечи. Лязгала сталь, люди кричали. Джабраил похолодел, ожидая худшего. Безумец дал христианам повод устроить резню. Ах, прав, прав, тысячу раз прав был Ибрагим: нужно было раздать горожанам оружие, встретить христиан копьями! Наверняка стража бы взяла их сторону, а многомудрый Альхим сидел бы сейчас в подполе, у родника: быть может, прохлада сумела бы остудить его голову, и привести, наконец, в чувства! Уж не сам ли наместник подослал убийцу? Мысли вихрем неслись в голове, обгоняя одна другую, но тут Альхим залепетал не своим голосом:

— Уверяю тебя, могучий, в случившемся не было моего умысла, только злая воля глупца, что повела его на смерть!

— Ха! — отозвался герцог. — Ещё бы в этом была твоя воля, старик! В покойнике было больше мужества, чем во всех твоих чешуйчатых стражах!

Герцог захохотал, и рыцари подхватили его смех. Лёд, охвативший сердце Джабраила начал таять, и оно вдруг забилось, трепетно и непослушно.

— Похороните его как должно! — приказал герцог, указывая на убийцу.

— Нет! — неожиданно громким, срывающимся голосом воскликнул Жан. — Нечестивец поднял руку на Господа, ибо Ему я творил молитву, когда он направил удар в мою грудь. Его надобно сжечь, и прах его развеять по ветру. Так требует Святая вера.

Взгляды рыцарей устремились на герцога, тот молча жевал губу.

— Ладно, — наконец, согласился он неохотно. — Будь по-твоему, священник. Сделайте, как он сказал. До захода солнца убийца должен быть сожжён.

Тело унесли, оставляя потёки крови на полу, а его преосвященство кропил стены древнего храма святой водою, читая нараспев молитвы, пока служки срывали и крушили знаки чужой веры. Служба шла долго, и рыцари смиренно стояли в полумраке каменных сводов, ожидая, пока его преосвященство и двое служек, помогавшие ему, подносившие одежды, воду и зажженные свечи, закончат. Наконец, когда времени прошло уже изрядно, и солнце с той стремительностью, какая бывает лишь на юге, стало клониться к окоёму, епископ начал вечерню. Знакомые слова молитвы подхватили рыцари, и сумрак наполнился множеством голосов, сливаясь в единый ропот с бушующей за стенами храма грозой, пришедшей в Асиньну в день её падения.

Епископ Жан де Саборне едва ли был в трезвом рассудке: овладели ли телом его преосвященства бесы, либо же сам Святой Дух спустился к нему и осенил его, герцог понять не мог, но Жан читал молитвы с небывалой страстью, голос его звенел, воздетые руки дрожали от напряжения. Герцог, среди прочих молящихся, смотрел на него, и умиление, смешанное с гордостью, разливалось в его душе, ибо Жана он почитал за сына, которого у него никогда не было. Он сам, заметив праведного и охочего до знаний юношу, отослал его учиться в Италию, а позже лично вытребовал у папы для Жана епископский сан. Епископ без кафедры, герцог без герцогства, вот кем они были, когда покидали родную землю. Здесь, на Святой Земле, будет их новое королевство, здесь лягут их кости.

— Для свершения великого обряда освящения потребуется ещё семь дней, и только после это место вновь станет святым домом Господа нашего, — объявил епископ после службы, и герцог недовольно сморщился, но промолчал.

Солнце сверкнуло последней зарницей, облив багрянцем грозовые тучи, и скрылось за западной стеной Асиньоны до нового утра. Ливень щедро хлестал по опустевшей базарной и храмовой площадям, прибивал к земле пыль, сор, пух и листья, барабанил по пёстрым навесам и будто старался сорвать едва водружённые над городом стяги. Ветер порывами сгонял капли вместе и бросал их широкой россыпью на встревоженную воду дворцовой купальни, бился о дворцовые стены и закрытые ставни, выл бессильно и протяжно.

Его светлость герцог Жоффруа пил вино в своих новых покоях. Тяжёлый дурман благовоний ещё не выветрился из шёлковых подушек и покрывал, из пышных ковров и из тёмно-зелёного тяжёлого бархата балдахина.

— Скажи, Жоффри, мы надолго здесь? — спросила Изольда.

Жоффруа посмотрел на жену: герцогиня в своём простом платье вдруг показалась ему пленницей богатого шейха, мысль разъярила его, он крепче сжал ножку кубка, желая той согнуться в его кулаке, выпил остатки вина одним глотком, и ответил ей: