Сказка о востоке, западе, любви и предательстве

Джабраил только чуть улыбнулся. Он слышал доводы Ибрагима и раньше, и теперь ещё менее, чем когда-либо мог с ними согласиться. Сейчас христиане ожидают нападения, почти все их силы за внутренними стенами дворца, и, загорись где-то в Асиньоне восстание, они готовы будут пресечь его, прыгнув, как лев из пещеры, чтобы потом со всем своим коварством и жестокостью, учинить над непокорным городом расправу. Нет, у рыжего Жоффруа не выйдет повторить в Асиньоне то, что совершил Филипп в Асадонии!

— Мы ещё не готовы, Ибрагим, а варвары во всеоружии. Господь да пребудет с нами, ибо некому кроме него будет защитить нас, если мы восстанем теперь: безоружные, разрозненные, испуганные.

— Джабраил! — резко сказал Ибрагим.

Купец поднял глаза: друг глядел на него прямо и безотрывно, будто стараясь взглядом проникнуть сквозь покровы тела в самую душу и различить в ней правду.

— Ты умный человек, Джабраил, и в первый раз, когда ты отговаривал меня зажарить предателя Зафарию как паршивую собаку, я послушал тебя. Ты сказал, что Зафария — умный человек, и ты сумеешь убедить его, но я вижу, что ворота отрыты, и варвары в благословенной Асиньоне, варвары в нашем храме оскверняют наши святыни! Теперь ты отговариваешь меня вытряхнуть их, пока они слабы и боятся нас больше, чем боится предатель Зафария Господнего гнева! Ты умный человек, Джабраил, я всегда считал так, и всегда считал, что ты также смелый, но теперь вижу, что ты или трус или глупец! Отвечай же, или это утро мы встретим врагами!

Слова Ибрагима, всегда спокойного и добродушного, его напор, вздувшиеся на шее жилы и сверкающие в полумраке комнаты глаза заставили Джабраила похолодеть. Но купец не собирался отказываться от замысла. Когда он заговорил, голос плохо слушался его, а на спине проступил холодный пот, так что шёлк разом прильнул к коже.

— Мы уничтожим христиан, Ибрагим. Мы вышвырнем их из города, как хозяйка вышвыривает из дому прохудившиеся циновки, но сейчас нужно собирать людей и оружие. А после…

Купец замолчал.

— Что после, Джабраил?

— Пока я не знаю… — тихо отвечал купец. — Дай мне эту ночь, Ибрагим. Я должен подумать.

Ибрагим ушёл, шепнув на последок: вечная слава храбрецу, убитому во храме, его имя — Али из Херсин, — и Джабраил вернулся к свечам, перу и пергаменту. Чернильные метки, закорючки и росчерки складывались в пёструю мозаику, оживали лицами захватчиков и асиньонцев, и мысли кружились в голове Джабраила назойливо и беспрестанно, как рёв раненого ишака, и были так же бесплодны. Три гонца уже отправились вслед тем трём, что несли султану вести об угрозе, нависшей над Асиньоной.

Джабраил давно знал, что нужно было дело делать. Разум твердил ему: уходи! Ещё не поздно бежать из этого города, если ты не сделал этого раньше, когда на воротах ещё стояла верная стража. Но оставлять родную Асиньону он не хотел.

Джабраил смотрел на свечу, и глаза его смыкались, мысли разрывая порочный круг бесплодного бега, уносились прочь, и возвращались всякий раз, представ перед ним в образе северной красавицы, герцогини Изольды, и тогда стихи сами собой складывались в его сердце, принося облегчение и покой.

Как если бы солнце собою затмила луна,
Так ты удивляешь своей красотой неземною,
Твой голос звенит и поёт, будто лютни струна,
Твой ласковый взгляд ранит сердце поэта больное.

Или эти слова пришли к нему после? Или уже не эти? Со сметённым духом, Джабраил засыпал у погасшей свечи под предрассветную тишину, опустившуюся на захваченную Асиньону.

Проснулся он поздно, но с ясной головой, и возблагодарил Господа за то, что тот ниспослал ему замысел. Весь день ушёл на чтобы разыскать Ибрагима, но с замыслом тот согласился неожиданно просто и даже радостно, опять широко улыбнувшись и сверкнув белыми зубами, весь следующий день, и ещё один, и ещё ушли на то, чтобы вызнать, разведать и продумать. Ещё неделя, чтобы собрать людей, и вот, наконец, когда над покатым куполом древнего храма уже три дня как водружён был крест, показался Джабраил при дворе герцога, во дворце, который — и он мог в этом поклясться — он знал лучше, чем его светлость Жоффруа и его рыцари.

Закованный в доспехи, будто он вовсе их не снимал, с мечом на коленях, герцог сидел на резном кресле, в котором взор Джабраила привык встречать статного белобородого Зафарию. Но теперь старик стоял, склонив голову, неподалёку, среди прочих, кому дозволено было остаться при новом дворе.

— Купец Джабраил аль Самуди, с прошением, — смешав в голосе презрение и любопытство, назвал его рыцарь.

Герцог поднял на него холодные глаза, безучастно отвёл, и дозволительно махнул рукой: «Говори».