Сказка сказок, или Забава для малых ребят

Однажды короля Аутомонте[93] укусила блоха, и он с великим проворством поймал ее и, увидев, что она красива и породиста, пожалел приговаривать ее к смертной казни через удавление ногтем. Но посадил блоху в бутылку, питая каждый день каплями крови из собственной руки, и так хорошо за нею ухаживал, что вскоре потребовалось перевести ее в клетку; а по прошествии семи месяцев она выросла до размеров борова.

Видя это, король приказал ее забить и ободрать; и, когда сняли с нее шкуру, издал указ, что тому, кто отгадает, с какого животного снята шкура, он отдаст в жены свою дочь.

Когда повеление было оглашено, народ отовсюду, аж из самой задницы мира сего, толпами повалил испытать свое счастье. И кто говорил, что шкура снята с гигантского кота, кто называл волка, скрещенного с рысью, кто — крокодила: один одно животное представлял, другой другое. Но все они остановились в ста милях от истины, и ни один не угодил в цель.

Наконец заявился на этот экзамен по анатомии орк, который был самой безобразной тварью во вселенной. Один только вид его мог ввести в трепет, повергнуть в понос, породить червей в кишках и покрыть льдом сердце у самого отчаянного парня на свете. И, только придя, покружил он немного над шкурой, принюхался, да тут же и послал пулю в яблочко, сказав: «Шкура эта снята с атамана блох».

Тогда король, видя, что он угодил прямо в середку, чтобы не нарушить слово, велел позвать Порциеллу, свою дочь, девушку, о каких говорят «кровь с молоком»; ох, дорогие мои, — такое шустрое да славное веретенце; коль увидишь, до дырок глаза проглядишь — вот до чего была хороша собой! И сказал король: «Дочь моя! Тебе известен указ, который я подписал, и ты хорошо понимаешь, кто я такой. В конце концов, сама честь не позволяет взять обратно данное обещание: или я король, или с осины лыко драное; коль слово дано, надо выполнять, хоть и разрывается мое сердце. Разве кто когда мог вообразить, что выигрыш в этой лотерее достанется орку? Но поскольку без воли Неба и лист с ветки не упадет, подобает верить, что сей брак уже прежде был заключен на небесах, чтобы ныне совершиться и в здешней юдоли. А посему имей терпение и послушание; и если ты воистину моя дочь, на коей почивает мое благословение, не спорь с папочкой, ибо и сердце мое говорит мне, что ты будешь счастлива. Ведь зачастую бывает, как известно, что в середине необработанной грубой глыбы обретаются драгоценные кристаллы».

Когда Порциелла выслушала это горькое решение, у нее померк свет в глазах, пожелтело лицо, опали губы и затрепетали коленки. И чуть было не выпустила она сокола души вдогонку за перепелкою скорби. Наконец, разразившись великим плачем, заголосила она, обращаясь к отцу: «И за какое преступление, совершенное в вашем доме, дана мне эта казнь? Каким дурным поведением я огорчила вас, что вы отдаете меня в лапы этому страшилищу? О несчастная Порциелла! Вот хотят, чтобы доброю волей влетела ты, как бабочка, в рот этой жабе, чтобы, как овца безответная, дала себя унести лютому волку! Вот чувства, которые ты, отец, выказываешь к своему дитяти! Вот твоя любовь к той, которую называл ты светом души твоей! Так ты отрываешь от сердца ту, которая есть кровь твоя! Так от очей отрываешь ту, что была зрачком в твоем глазу! О отец, жестокий отец, поистине, ты сам рожден не от человеческой плоти! От акулы морской кровь в твоих жилах, кошки дикие тебя молоком вскормили! Но зачем называю животных моря и земли? Ибо каждое животное своего детеныша любит, только ты один от ненависти готов выблевать плод своего семени, только ты один не перевариваешь собственную дочь! Ох, лучше бы меня матушка в младенчестве удавила, лучше бы колыбель стала мне смертным одром, рожок кормилицы — склянкой яда, пелены повивальные — петлею, свистулька, привешенная на шею, — мельничным жерновом, раз была мне судьба впасть в столь великое несчастье, увидеть тот черный день, когда будут ласкать меня руки гарпии, когда обоймут меня лапы медвежьи, когда коснутся губ моих клыки кабаньи!»

Она хотела говорить еще и еще, но король, нахмурившись, ответил: «Ну-ка, поменьше желчи, ибо сахар дорого стоит. Ну-ка, заткни сточную трубу, чтобы не текло из тебя дерьмо. Тихо, и не пищать, ибо слишком ты стала кусачая, языкастая и поперечница. То, что делаю я, делается твердо. Не учи отца дочерей делать. Брось эту затею, а язык свой воткни себе в заднее место, чтобы не шел мне в нос дух от твоей горчицы. Потому что если я сейчас этими ногтями вцеплюсь тебе в загривок, ни одного пучка волос не оставлю на твоей башке, и ты мне всю землю зубами засеешь. Пусть услышит, как перднет моя задница, та, что пытается учить мужчину и ставить законы для отца! Да сколько еще она, у которой еще на губах молоко не обсохло, будет сметь обсуждать мою волю! Подай ему руку и сей же миг отправляйся к себе домой, ибо я и четверти часа не желаю терпеть перед глазами эту наглую образину!»