Сказка сказок, или Забава для малых ребят

Рассказанная мастерски и выслушанная со вниманием, сказка была поистине прекрасна; много было в ней такого, что придало ей довольно сочности вкуса, чтобы она пришлась всем по нраву. Но поскольку каждая минута, отделявшая одну сказку от другой, будто дергала служанку на веревке, не давая ей покоя, поэтому поторопили Якову выйти в круг. И она запустила руку в бочку историй и прибауток, чтобы утолить желание слушателей следующим образом:

Из-за наглости, господа, выпадает аршин из рук торговца благоразумием, сбивается компас в руках архитектора воспитанности, теряет курс мореход, плавающий на корабле рассудка. Наглость, коренящаяся в земле невежества, не производит иных плодов, кроме срама унижения, что мы наблюдаем повседневно; это случилось и с одним нахальным кумом, о котором я вам сейчас расскажу.

Был некий Кола Яково Аггранкато из Помильяно[238], муж Мазеллы Чернеккьи из Ресины[239], богатый как море, который даже не знал всего, что имел; словом, жил так, что в хлеву хоть сто поросей срало, соломки на всех хватало. При всем этом, хоть он, не имея ни дочек, ни болячек[240], мерил свои «de quibus»[241] тумулами, но даже если побежал бы за сотней тысяч, то не выронил бы из кармана и одной сто двадцатой доли карлина[242], и, во всем себе отказывая, вел жизнь собачью — клал кучу за кучей.

И каждый раз, как садился он за стол подкрепиться, к нему, точно кубарем с горы, прикатывал куманек — недобрый денек, который не оставлял его в одиночестве ни на минуту. Словно имея в животе часы и клепсидру в зубах[243], он являлся в гости к супругам точно во время еды и с лицом невинного младенца так к ним присасывался, что и киркой было не отбить. Он садился за стол и до тех пор считал у них во рту куски, отпуская шутки и намеки, пока ему не говорили: «Не желаешь ли откушать?»

И тогда, не заставляя себя долго упрашивать, он бросался между мужем и женой со страстью истомленного любовника, наточенный как бритва, натасканный как гончий пес, он мчался так, будто голодный волк сидел у него внутри; он летел к столу с такой быстротой, что было впору спросить его: «Отколь идешь? неужто с мельницы?»[244] — двигая локтями, как заигравшийся флейтист, вращая по сторонам глазами, как дикая кошка, и молотя зубами, как мельничный жернов; он проглатывал еду не жуя, так что один кусок не дожидался другого; и когда не хватало уже места за щеками, а набитый живот туго натягивался как барабан, когда дно тарелки было ясно как день, а двор был выметен точно веником, он, не говоря хозяевам и «будьте здоровы», хватал кружку, чмокая губами, осушал ее, опустошал, выпивал за единый вздох до последней капельки — и тут же уходил по своим делам, оставив Колу Яков о и Мазеллу с носом.

И они, видя, что кум вовсе не знает ни скромности, ни меры, но, будто распоротый мешок, пожирает, всасывает, терзает, заглатывает, опустошает, раздирает, расклевывает, растаскивает, валит, как в дыру, разоряет дотла, выскабливает, перемалывает, уничтожает и вычищает все, что ни поставишь на стол, не знали, что придумать, чтобы избавиться от этой пиявки, этого пластыря на сердце, этого зуда в штанах, этой августовской малярии, этой лошадиной мухи, этого ненасытного клеща, этого крючка, этой кисты, этой неоплатной недоимки, этой вечной ренты, этого полипа, этого рабства, этой несносной тяготы, этой головной боли, и мечтали хоть раз поесть спокойно, не видя добровольного помощника за своим столом.

Итак, в одно утро, узнав, что кум уехал из селения, вызвавшись сопровождать вице-королевского комиссара[245], Кола Яково сказал: «О хвала Солнцу[246], что раз в сто лет выдался случай поработать щеками, отпустить поводья челюстей и засунуть что-то в рот без этой чесотки в заднице! Ради этого, если Двору будет угодно меня разорить, я и сам разорюсь![247] От этого говенного мира только и взять, сколько зубами урвать! Скорее растапливай печь, сейчас же, пока есть передышка, чтобы помолоть хорошенько, чтобы хоть немного насладиться парой сочных кусочков!»