Сказка Востока

— Фу, в жару ты еще больше смердишь, — отстранился Сакрел, он прячет лицо. — Из-за тебя я рискую: у меня семья, дети, — крайне недоволен его голос. — Что ты еще хочешь?

— Зубило, — тихо выдавил Малцаг.

Наступила долгая пауза. Сакрел медленно стянул капюшон, в изумлении уставился на Малцага:

— Вновь бежать?! Так и не смогли вышибить из тебя этот дух свободы. Удивительно! Этим ты меня и привязал к себе. Зубило завтра будет, но убежать ты не сможешь.

— И жить так не могу.

— Мне тебя жаль.

В предрассветных сумерках холодно блеснули глаза Сакрела:

— Прощай, на сей раз навсегда, — он стал уходить.

— Спасибо, врач. Я буду долго тебя помнить.

Сакрел остановился, чуть постояв, медленно обернулся:

— Неужто ты веришь, что убежишь от рабства?

— Конечно, верю, ведь я невольник, но не раб!

Сакрел молча кивнул, что-то пробормотал и, исчезая, накинул капюшон.

На следующий день, ближе к обеду, под лучами палящего солнца, на пустынном берегу моря, уйдя подальше от города, разбив до крови руки и ноги, Малцаг сумел освободить только одну ногу, дальше дело не пошло: зубило совсем затупилось, и сил уже не было.

Малцаг надеялся, что сможет долго идти, но не пришлось: обходя город, позвякивая колодой, на окраине он наткнулся на чернокожего пастуха, такого же раба, который обязан был выслужиться.

Малцага не били и не судили. Лишь была процедура опознания раба, где был тот же горбатый сановник и вызван доктор Сакрел (дубильщиков не вызывали: они воняют). Еще день Малцага держали в городской тюрьме, а потом отправили на другую работу, откуда не убежишь, просто не сможешь идти.

Работа не грязная, зато изнурительная. Центральная городская мельница. Огромные каменные жернова, из которых торчат четыре деревянные жерди, к ним привязаны три вола, четвертый — Малцаг. У него одна рука свободна, в ней плеть, он должен погонять впереди идущее животное. Если жернова слабо шумят или совсем затихли, то появляется здоровенный надсмотрщик, и он бьет плеткой самого Малцага.

Помещение не проветривается, страшная духота. От мучной пыли не продохнуть, и у Малцага вновь обостряется кашель. В полдень — час отдыха: кормят и поят на привязи. И лишь вечером мулов отгоняют к стойлам, а Малцага — в клетку. Правда, клетка и не нужна, он взахлеб пьет воду и валится с ног, даже есть не может. Лишь под утро, едва придя в себя, он начинает набивать желудок: благо, мучной похлебки дают сколь угодно. От этой тяжелой пищи то запор, то понос, и он, как скотина, испражняется на ходу.

У скотины, чтобы голова не кружилась, глаза весь день завязаны. Малцагу и этого снисхождения нет, и не только днем, даже ночью в мучительном сне перед ним весь мир кружится, все кувырком, все болит, и лишь одна мысль, как и у мулов, — отогнать мух и комаров, расчесать раны от укусов клопов. Каждый день одна мечта — дожить до спасительной ночи, и ночью одна мечта — поесть, попить, поспать. Другого желания не было и не могло быть. Он уже знал, что превратился не просто в раба, а в животное, как однажды случилось неожиданное: присев на корточки, у его клетки очутился доктор Сакрел. Вот тут что-то дрогнуло внутри Малцага. Понял он, что старый врач изучает его. Из последних сил, кое-как, Малцаг взял себя в руки, еле подполз и, постаравшись выдавить гримасу ухмылки:

— Ты как сюда проник?

— Заплатил.

— Тогда проникни еще раз. Мне нужен нож.

— Боже! — отпрянул Сакрел. — Что ты за человек?!

— В том-то и дело, что человек, а не раб и не скотина! — взорвался Малцаг.

— Не шути, — вновь придвинулся к решетке Сакрел. — Нож не принесу, боюсь, и невозможно, проверяют. Да и прийти я больше не смогу: последние гроши отдал.

— Так что ж ты пришел?

Сакрел хотел было что-то сказать, но не смог. Сжав губы, он вплотную прильнул, меж ними была лишь решетка, их руки соприкоснулись, и в это время появился надсмотрщик:

— Все, время вышло, врачеватель.

— Терпи, Малцаг, смирись. В будущей жизни тебе за все воздастся, — горячо прошептал Сакрел.

— Хм, что будет в будущей жизни — никому не известно. А я в этой пожить хотел.

— Прощай. Прощай, Малцаг, я поражен.

С уходом Сакрела Малцаг совсем иссяк, вновь в бессилии свалился. Однако чуть позже, немного поспав, он поймал себя на том, что мысль чуть-чуть заработала, да в ней столько тоски и удрученности, что быть животным оказалось гораздо легче, и он им снова стал. Теперь, наяривая круги, он думал лишь об одном: когда же ноги заплетутся, он повиснет на жердях, и его забьют как собаку. И он зависал, его истязали и будто высекали энергию. И он снова шел и с яростью хлестал вола.

Но конец был близок. И главный признак в том, что эта похлебка, словно параша, не лезет больше в рот. Он совсем обессилел и, как бывший воин, понимал испытующий взгляд надсмотрщика: добить сегодня или еще день подождать?

Малцаг сказал бы «добей», если б это было на поле боя, по-мужски, с мечом в руках. А здесь, средь собственных испражнений. Нет! Скрипя зубами, он вставал, всем своим видом стараясь высказать, что еще жив, что хочет жить, что не хочет быть прирезанным, как накануне старый вол.