Сказки

Изба была как изба, не лучше и не хуже других, в которых им уже приходилось ночевать, а порой — это уж какие хозяева попадутся — и обедать-ужинать. Комната — хотя, может быть, она прозывалась как-то иначе, Игорь не знал, оперировал московскими понятиями — делилась надвое огромной грязно-белой, давно не знавшей извести русской печыо. У низких оконцев без занавесок — грубый, ничем не покрытый стол, лавка перед столом. В углу под потолком икона, «Спас нерукотворный», лампадка перед ней зажжена. У стены неловко сколоченная полка, на которой несколько горшков, или как они называются… Темно, хотя и день на дворе. И опять никого.

Игорь посмотрел по сторонам, прикидывая, откуда могут появиться в нужный момент очередные персонажи придуманного Пеликаном спектакля. Однако неоткуда. Ни одной двери, кроме входной, что в сени вела. Возможно, из воздуха материализуются…

Пеликан поймал взгляд Игоря, усмехнулся:

— Не жди, никого нету. Хозяин с утра в лес ушел.

— А остальные?

— В поле, — повторил Пеликан давешние слова старика Леднева. — Народу мало. Бабы да старики.

— А мужики где? — сварливо спросил Леднев, еще, кажется, не пришедший в себя после уличного действа.

— Кто в красные подался, кто в белые, кто в зеленые. Деваться некуда, ехали бояре…

— А хозяин?

— Старик. Восьмой десяток потек. Только грибом и сыт.

Леднев сел на лавку, подобрал полы плаща. На лице его читалось неодобрение.

— Бедно живут…

— А то! — подтвердил Пеликан. — Придется вам нынче попоститься, Павел Николаевич. Деревенька беднейшая, не чета Ивановке.

Леднев, не вставая, потрогал ладонью печь: холодная. Вздохнул.

— Я что? Я ничего. У нас тем более сало есть.

— Тогда поешьте его сейчас, Павел Николаевич, а то вот-вот хозяин вернется, так они здесь сала да-а-авно не выдавали…

— Это как? — не понял Леднев. — У нас на всех хватит. Анна из Ивановки, вы ее помните, Григорий Львович, солидный кус отломтила.

И тут Игорь не без злорадства узрел, что Пеликан краснеет. Узрел и понял, что стыдно Пеликану-великану, хитрому и умнющему мужику, за свою промашку. Считал: профессор, мол, только о себе и заботится, до остальных ему, интеллигенту вшивому, дела нет. Дела-то ему до остальных, может, и нет, не вспомнит он о нынешнем хозяине никогда, имени в памяти не удержит, но жрать тайком, не поделиться с голодным… Нет, дорогой Пеликан, плохо вы о профессоре думаете! Игорь — уж на что юмористически к нему относится! — такой ошибки не сделает, знает точно, что Леднев — добрый и отзывчивый человек, да и воспитан папой-землемером в лучших традициях.

Симптом: настороженное у Пеликана отношение к барам. А какой Леднев барин? Не больше, чем сам Пеликан. Игорь что-то не шибко верил в «простонародную» суть мужика Григория. Тоже, видно, из ряженых, пусть наряд этот на нем и сидит куда естественнее, чем на профессоре. Но под нарядом-то что?..

— Извините, Павел Николаевич, — сказал Пеликан. — Неловко пошутил. А видеть вас рад душевно, соскучился, честное слово. Устали с дороги?

— В некотором роде. — Леднев казался несколько растерянным от непривычной вежливости Пеликана, не баловал их тот куртуазными оборотами, а над стариком так и вовсе подсмеивался. Правда, беззлобно.

— Небось о баньке размечтались? Так это доступно, ехали бояре. Вода и дрова есть, а топится она с утра. Сейчас туда, поди, и войти страшно…

Однако рискнули. Игорь, вообще-то, до недавних пор не очень любил баню, как-то был в ней с отцом, так в парилку не вошел, пострашился: даже через дверь пар оттуда чудился обжигающим, палящим. А здесь, в странствиях своих по Руси, после долгого дневного перехода попал однажды в тесную — в одну каморку — деревенскую баньку, вышиб веником да паром усталость из тела и уверовал в нее навсегда. И вот не убоялся предупреждения Пеликана, выдержал положенное в африканской жаре и теперь сидел с Пеликаном на шатком крыльце, расстегнув рубаху до пупа, дышал. Именно так: дышал — и ничего больше, потому что после парной одного лишь и хочется — отдышаться на свежем, обманно холодном воздухе.

Старик Леднев ушел в комнату, влез на печь, давил храпака.

— Как бродится, Игорь? — спросил Пеликан. Он облокотился о верхнюю ступеньку, подставив ветру могучую, крытую густыми черными волосами грудь, разбросал по траве босые ноги в белых подштанниках.

Игорь скептически глянул на свои — тощие, хорошо еще, что загорелые и тоже малость волосатые. Про трусы его и Пеликан и профессор уже спрашивали, домогались: что за мода, откуда такая невидаль? Чего-то объяснил, придумал — про Европу, про парижские силуэты. А дело в том, что, собираясь сюда, подбирая рубаху и брюки попроще, «вневременные», не подумал о том, что трусов Россия-матушка в те годы не знала, куда позже они появились. Вот и пришлось выкручиваться…

— Чего молчишь, Европа? — поддел-таки его Пеликан, не утерпел.

— Нормально бродится, Пеликан.

— А зачем тебе это нужно, ответь-ка?