Сказки Белого Ворона

Потом она встала, держась рукой за стену.

Юна сидела на скамейке возле гостиницы. Утро было ­пасмурным. Это была суббота.

Заяц вышел.

Он шел быстро. Но он хромал. У нее получилось его ­догнать.

— Что. — Он повернулся, но смотрел отчужденно.

— Я хотела попросить прощенья, — сказала Юна. — За тот раз.

— Прощаю. — Он кивнул. — Всё?

Воды больше не было. Глаза ее были сухи.

Она двинулась.

Потом она почувствовала руку на своем плече. Она отпрыгнула, обернулась и вскинула локоть, защищаясь.

Заяц молча смотрел на нее.

Юна судорожно выдохнула и опустила. — Ты же сказал, чтоб я ушла.

Он ее завел в столовую. В столовой было пусто, она еще только открывалась. Никого не было в ней в субботу утром. Подавальщицы из-за стойки на них смотрели с отвращением: вот это парочка, хромой и бомжиха. За стойкой была одна сметана. Заяц взял стакан сметаны.

— Пиво есть?

— А технического спирта тебе не налить?

Заяц вышел со стаканом, не слушая, что кричат из-за стойки. Юну он вел другой рукой за локоть.

Он купил бутылку пива в ларьке. Ларек только открылся. Там было только пиво. Заяц свернул крышку зубами, потом выплеснул половину сметаны, в остальное влил.

— Залпом.

Юна взяла у него стакан и стала пить.

Она похудела за неделю. В то же время она опухла. Как ни странно, это было даже красиво. Хотелось ее и ударить, и одновременно затиснуть в угол и целовать.

— Идем, — сказал он. — Туда, где ты живешь. Я тебя ­проведу.

Она вглядывалась, напряженная и натянутая как струна, пытаясь понять смысл его слов. Можно было играть на этой струне, подав надежду, и опять заставляя собираться с силами.

Зайцу сделалось невыносимо противно за себя.

Он протянул бутылку, где оставалась половина пива:

— На. Еще.

Юна допила всё до дна.

Она на глазах оживала — хотя была все такая же опухшая. — Я что-то подумала... Важное. Вспомню. ЭТО НЕ ГЛАВНОЕ.

Заяц вынул самое ценное, что у него было — деньги, и вложил ей в ладонь. Так ему никогда не удастся доработать до зарплаты.

— Ты уничтожишь только саму себя. Я т… тебе в этом не помощник.

— Спасибо, — сказала Юна.

Рыболов

Если ехать ночью в автобусе, на месте № 2, — с места № 1, в углу, ничего не видать, а места 3 и 4 заняты, там отдыхает напарник шофера, — то впереди в свете фар, уходящем в темноту, с которой смыкается лента дороги, за полчаса до границы увидишь вспыхнувшие буквы: ИССА.

Будет незаметный мост, просто ограждение по сторонам трассы. Вскоре граница. Все пассажиры, потирая глаза, потянут свои сумки с полок над сиденьями. Будет пограничный контроль: всех, выстроившихся в очередь, перепишут по ­паспортам. Потом их проведут по асфальту — где эта граница? этот шлагбаум, что ли? — и, так и не проснувшихся, пересадят в другой автобус, — причем все места, бывшие слева, окажутся справа, и наоборот.

Ты сидишь на бывшем месте 4, нумерованном теперь твоим вторым. Автобус рассекает фарами ночь; на стекле болтается вымпел, загораживая часть обзора. Спишь ли, нет? — наверное, все-таки засыпаешь на секунду: картинка встает дыбом, из трехмерной становится плоскими треугольниками — дорога — гора? — до-ро-га…

И тогда по правую сторону в темноте загорятся желтые буквы: ЭСА.

* * *

Рыболов и Бурыльщик встретились в Синем лесу. Рыболов не ловил рыбу, а Бурыльщик ничего не бурил. Лес был нормальный, зеленый; встречались, раз на то пошло, на станции электрички. Что за государство, неясно. Пограничного конт­роля тут не имелось. Можно посмотреть в паспорте. Но паспорт остался дома.

По паспорту — Лигарёв; а Рыболов — кличка, родилась она так: пьяный сержант не расслышал фамилию. Стало быть, скорешились они; Бурыльщику только предстояло сделаться буровым: мастером установки УРБ-2А2. — В отставке. Он уволился месяц назад, чтобы съездить к армейскому дружку. Годы бежали быстро. Незаметнее дороги под колёса. Заработал он достаточно, чтобы не беспокоиться, по прикидкам, в мысленно обозримый период. Снаряжение тоже нормальное. Мешок был набит на двоих.

Рыболов жил здесь. В маленьком городе, скорее пгт, далеко отстоящем от трассы, чуть ближе — к железной дороге. Бурыльщик проехал до города средней величины, плацкарт, верхняя полка, рюкзак еще выше нависает над проходом. Потом электричкой вернулся. На станции не было даже фонарей. Он умостил груз горизонтально и сел, закурил — курить он бросил после армии, тому 30 лет, — и стал ждать рассвета и Рыболова.

Они хотели найти Ису Счастья.

* * *

— Как дети?

— Ты хотел сказать внуки.

— Ну, внуки, — покладисто согласился Бурыльщик. У него самого никого не было внуков. От этого, и мерзостного вкуса сигарет, и рассеянно подступавшего света, возникала чудесная иллюзия: дежаву не дежаву, а вечной молодости, поворота обратно, побега в самоволку. Рыболов на вид не ­изменился. Он не менялся.

— Паспорт взял? — проверил он.

— А кто бы мне дал билет без паспорта? — Бурыльщик высунул паспорт, помахал им в воздухе. Предъявил зачем-то и билет.

— Я свой оставил, — Рыболов.

Бурыльщик сделал движение за спину рукой — фррр! — разлетелись по платформе банковские и скидочные карты.