Сказки далёкого будущего

Войска капитула планеты Карайя-13 сектора Гемини, Первого Капитула Ордена Девы Милосердной, самого молодого и самого первого женского духовно-рыцарского Ордена Священной Империи, были выстроены на плацу их крепости-монастыря.

Сестра Фабия, теперь уже, сержант Фабия, стояла в шеренге своего отделения и ждала: скоро к молодым послушницам выйдет аббатиса, и примет их Присягу.

Густые волосы Фабии стянуты на затылке в тугой узел. Теплый, пахнущий весной, ветер, приятно обволакивает открытое лицо, иссеченное многочисленными шрамами. Непривычно все еще ощущать на себе новые, слегка поблескивающие на утреннем солнце, вороненые силовые латы, похожие на древний готический доспех рыцарей из прошлого Святой Терры, испещренный цитатами из Нового Откровения. Гермошлем с серебристыми насечками покоится на сгибе локтя.

Перед ними, сестрами-ветеранами, выстроены ровные шеренги молодых послушниц, которые сегодня станут полноправными рыцарями Ордена.

Можно представить, как сейчас колотятся их сердца за воронеными панцирями лат. Как, пока еще нежные пальцы, под латными перчатками, сжимают гермошлемы. Какие мысли проносятся в их головах, и каким огнем горят их сияющие глаза.

Монастырь Девы Милосердной был легендой и символом этой планеты.

Символом несломленности.

Символом стойкости и величия духа.

Краем глаза сержант Фабия улавливает идеально ровную шеренгу своих сестер: тех, кто был с ней тогда, в огненном аду, который разверзся здесь чуть более года назад.

Фабия помнила…

Тогда была глубокая осень, и небо затягивали штормовые свинцовые тучи…

Монастырь был мирным местом, хотя и построенным на совесть, по всем правилам имперской фортификации. И охранял его немногочисленный гарнизон рыцарей Тамплиеров. Это были первые годы Войны Ереси, когда войска Ересиарха рвались к Терре, едва восстановившейся после своего Крика, или, иначе Судного Дня Человечества. Искаженной, разодранной чудовищными бурями и катастрофами, но остающейся колыбелью Человечества. И ныне ставшей кладезью нового ресурса, узлом, связывающим множество и множество миров между собой. Тогда шли тяжелейшие бои за сектор Гемини. Имперская армия несла тяжелейшие потери в боях за луны Луциана, и Монастырь был тем местом, где принимали и лечили раненых. Лечили сестры-монахини, одаренные девушки-целительницы.

О предательстве планетарного губернатора стало известно слишком поздно. Как и то, что, теперь, группировка имперских войск на лунах, оказывалась в полном окружении, и фронт оказывался прорван.

Об этом говорили полубезумные от фанатизма, полуголые, покрытые нечестивыми татуировками, парламентеры Ересиарха, напоминающие, скорее, насмешливых демонов ада, чем людей.

У аббатисы, настоятельницы Монастыря Девы Милосердной, был простой выбор: последовать примеру губернатора и сдаться, и тем самым обречь на муки и смерть раненых имперских рыцарей и сервов, или же, сражаться и тоже погибнуть.

Выбор аббатисы был очевиден.

Монастырь Девы захлопнул ворота перед парламентерами предателей и Проклятого, и ответил им шквальным огнём.

В считанные часы монастырь был превращен в крепость, настоящую крепость, над которой взвилась имперская Аквила. И, вместе с рыцарями Тамплиерами, стражей Монастыря, плечом к плечу, на защиту его стен, встали и раненые солдаты, и впервые взявшие в руки автоматические винтовки, сестры Ордена целительниц.

Тогда и Фабия впервые взяла в руки оружие. И впервые стреляла в живых людей. И только потом, она задумалась над тем, а что она чувствовала? О чем думала? Ведь среди предателей могли быть и те, кого она знала. Кто приносил в Монастырь продукты. Кто обращался за помощью. Кого и она сама могла когда-то лечить. А теперь, стреляла в них, отчаянно защищая жизни укрывшихся за стенами Монастыря раненых и больных имперцев.

Были ли против них люди?

Фабия много слышала историй о еретиках. И о том, что ждет верных Императору и Его Новому Откровению людей, если они попадутся еретикам живыми. Она слышала о кострах, на которых жгли живых людей, о раскаленном железе, и о многом другом, о чем было ужасно даже думать, от чего тело трясла предательская дрожь, немели мышцы и подкашивались колени.

Она, тогда, знала одно: еретики не должны прорваться. А если прорвутся, нельзя попадаться им живой, и нельзя отдавать им раненых и больных.

И это "если", с каждым днем, с каждой новой атакой еретиков, взбешенных упорством защитников и защитниц, превращалось в страшное в своей беспощадной неотвратимости "когда"…

За спинами дев-рыцарей стояла огромная статуя. Это была красивая скорбная девушка с крыльями за спиной, с лицом, скрытым глубоким капюшоном монашеской сутаны, наброшенной поверх боевых лат. В одной руке она держала меч, разрубающий поверженного адского зверя со змеем вместо языка, символ Ересиарха. А в другой, развернутый свиток с высеченными именами защитников и защитниц крепости-монастыря, так и не вышедших из той мясорубки.

Перед статуей горел вечный огонь, символизирующий несломленность, пламя веры, надежды и любви.