Сказки и истории

Этот город стоял на реке и был похож на ее лес – такой же злой, сильный и напитавшийся мертвыми, и зима здесь царила две трети года, – может быть, поэтому она оставалась в нем дольше, чем следовало. Теперь это было проще, – и научилась, и в семьи брали охотно, главное было – вовремя уйти, когда почуешь, что пора, хватит уже, косо начинают смотреть. Что дичилась всех и вся, никому не казалось необычным, таких теперь и среди людских детей много было, золотая коса только выдавала ее везде, не было подобных волос у дворовых побирушек, не могло быть, и приходилось жить в семьях, молчать в женские глаза, снова слышать визгливый смех, понимать, что Зверь никогда не найдет ее здесь, даже если будет искать, ему просто в голову не придет, что хоть кто-то из ее народа способен выжить в этих домах грязно-желтого цвета, где всегда пахнет гнилой водой и жареной рыбой, запах жареной рыбы она не выносила, рыбу вообще видеть не могла, так у нее и осталась эта связка в голове – жареная рыба в протухшей воде, от одной мысли об этом желудок выворачивался наизнанку.

Слишком задержалась она здесь, в тополином пуху, в липовом цвету, заблудилась в мостах и деревьях, заговорила иначе, не туда вышла, когда вернулась – сказала лишнее. Сколько раз повторяла себе – не говори, никогда ничего не говори, а тут – не удержалась, то ли небо было синее обычного, то ли река нашептала недоброе. То ли устала прятаться и не помнить, не знать, не видеть, не жить и не умирать, так устала, что река подошла к самым глазам, небо забило горло, ни вдохнуть, ни выдохнуть, а люди ведь цепкие, сразу схватились за нее, принялись трясти, вытрясать как можно больше, им всегда интересно чужое, чтобы потом поставить на него клеймо «не бывает» – видела она эти заспиртованные препараты, знала, куда они прячут свои сны, кто ее за язык дернул?

Ее и раньше трясли, но тогда она другая была, более живая, и Зверь был ближе, и дорога обратно еще была открыта, – по крайней мере, так ей казалось. Трясли много, ничего не вытрясли, научили обходить ловушки.

А сейчас – устала. Тяжело быть подростком, шестьсот ведь с лишним, самый переходный возраст, с точной даты всегда сбивалась, но столетья помнила. Сорвалась, дала довести себя до слез, заснула без сил, а проснулась уже в совсем незнакомом доме. Кровати – рядами, свет не гаснет ни на час, решетки на окнах, двойные – прутья и сетка. Люди лежат или ходят вдоль стенок, друг от друга шарахаются.

Но это бы ничего. Уходила она и не из таких мест, умела уходить, лишь бы муть эта в голове прошла, что они ей дали выпить такое вчера, что она даже имя свое забыла? И рвань на плечах – ничего, бывало и хуже; и запах этот, насквозь больной запах человеческого безумия – это все можно было пережить, хотя сегодня с утра тоже дали что-то желтое в воде, гадость какую-то, – ведь почти сутки спала и все равно сонная, как осенняя муха.

Но пока она спала, они отрезали ей волосы. Начисто, под корень.

Они отрезали ей волосы, и мать ее теперь просто убьет.

Квартирный вопрос

Стас ей понравился сразу, очень. И тем, как они столкнулись – сначала руками над старым, еще темно-синим изданием Ле Гуин в «Книжном клубе» в ДК Крупской, а потом уже взглядами, сердитыми и смущенными одновременно. И тем, как потом сидели в какой-то странной кофейне, с пластиковыми столами и страшноватой витриной, в которой лежали эклеры, достойные «Метрополя». Первой темой, конечно, были книги, Ле Гуин он ей уступил, сказал, что еще найдет, что это скорее дань ностальгии и тому чувству, которое заставляет искать любимую книгу именно в том издании, в каком прочел ее впервые, а так-то, конечно, у него есть почти все, что было издано, и в оригиналах в том числе.

Последнее произвело на нее неизгладимое впечатление. Надя еще ни разу живьем не сталкивалась с человеком, который собирает Хайнский цикл Ле Гуин, в том числе в оригинале. Самой ей похвастаться было особенно нечем, «на Крупу» она ходила дуться. «Пойду подуюсь, как мышь на крупу», – заявляла она родителям субботним утром, брала строго оговоренную сумму денег и шла смотреть на книги. Нужно было продраться сквозь два-три нижних зала, где торговали новинками, и выйти на второй этаж – или летом во двор. И вот там уже созерцать жадно коленкоровые тусклые корешки, ставить их на воображаемые полки, брать в руки, вздыхать над каждой, как кум Тыква над своими кирпичами, а потом покупать что-то одно, на что хватит денег. А денег-то было – повышенная стипендия, кошкины слезы.