Сказки и легенды

Трое друзей, не приняв ее слова всерьез, обрадовались, что седая бабуся еще способна на такие игривые шутки, и во все горло захохотали. Но умный Саррон подумал, что старым матронам приходят иногда в голову странные капризы, и, не размышляя долго, в шутку это или всерьез, притворился вдруг сонным и, еле добредя до, постели, занял там на всякий случай место, предоставив товарищам продолжать шутить с хозяйкой по поводу ее предложения.

Оба воина не сразу поняли его военную хитрость, но, когда с таким же намерением задумали предупредить друг друга, было поздно. Не желая уступать место, они пустили в ход кулаки. Старуха некоторое время спокойно наблюдала, как оба боксера дубасят друг друга, а хитрый Саррон меж тем храпел изо всех сил; но когда борьба разгорелась и золотистые кудри драчунов, пощаженные сарацинами, усеяли пол пещеры, она схватила ветку омелы и коснулась ею обоих атлетов. И оба они мгновенно застыли в неподвижности, как две статуи, не в состоянии шевельнуть даже пальцем. Тогда старуха ласково погладила их пылающие щеки сухой, холодной, как у мертвеца, рукой и сказала:

— Помиритесь, дети, слепая ярость вредна. Все вы имеете одинаковое право на мое общество в постели. По правилам этого дома для каждого настанет его черед. Дайте мне согреться в ваших объятиях, дайте мне еще раз помолодеть перед смертью.

Затем она освободила обоих борцов от чар и приказала им разбудить спящего Саррона. Но ни толчки, ни тряска, ни пинки так и не вывели его из сонного оцепенения. Однако старуха знала средство, как разбудить его от притворного сна. Едва дотронулась она до него таинственной веткой омелы, как тело спящего оруженосца стало дергаться в жестоких конвульсиях: он изгибался и извивался, как червь, на своем ложе, жаловался на сильные боли в животе, будто его мучили колики Пуату, и смиренно умолял хозяйку поставить ему успокоительный клистир. Но у нее тут же оказалась наготове испытанная мазь, которой она велела ему смазать пупок, отчего боль как рукой сняло. Трое оруженосцев с тоской вспоминали развесистый дуб, ибо поняли, что они во власти могущественной волшебницы, которая всячески насмехается и издевается над ними. Но им ничего не оставалось, как делать хорошую мину при плохой игре.

— Мальчики, — сказала она, — уже поздно, и холодная ночь рассыпала маковые зерна по земле. Пусть жребий решит, кому из вас ночевать сегодня в моей спальне.

Она принесла пук пакли, вырвала из него клочок и скрутила легкий и воздушный шарик. Положив его на стол, она велела трем приятелям сделать то же самое, что они и выполнили без возражения, причем хитрый Саррон скрутил свой шарик как можно плотнее и крепче. Затем колдунья взяла сосновую лучинку, зажгла все шарики и сказала.

— Чей первый полетит за моим, тот будет спать эту ночь в моей постели.

Тлеющий пепел ее шарика поднялся вверх, за ним последовал пепел Андиолова шарика, потом Амаринова, и только кучка пепла Саррона осталась лежать на столе, потому что его шарик был плотней и тяжелей. Старуха крепко обняла своего партнера и поволокла в каморку, и он последовал за ней, содрогаясь от ужаса; волосы у него стали дыбом, как у вора, ведомого палачом к ступеням эшафота. Да, для бедного парня было жестоким испытанием провести ночь с таким страшным скелетом! Будь это Нинон де Ланкло[103], которая достигла старческого возраста, пережив девять раз по девять весен, но была все еще столь прелестна, что сын, не зная, что это его мать, воспылал к ней горячей любовью, — то, пожалуй, стоило бы пережить такое приключение. Но зуб времени так изгрыз ведьму, что столетняя дева, изображенная в «Физиогномических фрагментах»[104], или эндорская волшебница[105] с гравюры Виттенбергской библии, сошли бы за красавиц по сравнению с этой образиной.

Матери-природе угодно было совместить в женском образе предельные черты красоты и безобразия. Женщина — высший идеал красоты, и она же — высший идеал безобразия; и, что несколько унизительно для гордых красавиц, замечено, будто обе эти крайности встречаются нередко в одной и той же особе — правда, в различную пору ее жизни. Облик султанши, доставшейся Андиолу, был крайней ступенью человеческого уродства, далеко превосходящего уродство пресловутых башкирских физиономий. Она, казалось, представляла собой non plus ultra[106] безобразия, хотя было очень трудно установить, обладала ли она когда-нибудь красотой.

Одинокая обитательница Пиренеев жила здесь уже несколько человеческих поколений. Ее возраст измерялся почти половиной совокупности лет двенадцати матрон, которым некая богомольная княгиня имела обыкновение в страстную неделю мыть ноги.