Сказки Леты [СИ]

Лека закрыла глаза. Шаги прохрустели рядом и удалились. Шлепок. Тихий звон планки. Взрыв Санькиных криков. Лека вздохнула с облегчением. Три попытки. И вот — от школы прозвенел, наконец, звонок. А урок последний. Можно уйти, и сделать вид, что не было ничего, начать потихоньку отодвигать во времени, ну мало ли, с кем не бывает, через полчаса это уже будет полчаса назад. А завтра вообще — вчера. И Санька успокоится, что же она такое ему сделала или сказала, что он мучается так…

Приподнимаясь, она открыла глаза. Звонок заливался, тарахтел издалека, белое здание школы зажужжало ульем, наполнилось смутным топотом и вот уже выкрики проклюнулись наружу, в жаркий по-летнему полудень.

Натка снова стояла на дорожке. Смотрела только на перекладину. И снова пригнулась, готовясь бежать.

— Что блядь, мало припозорилась? — крик Саньки был похож на стон. На миг замолкнув, он снова заорал, выташнивая из себя натужную матерщину, и голос, сперва хриплый, становился звонче, быстрее, слова сами низались одно на другое, выскакивая и шлепаясь на дорожку и выгоревшую траву.

— Сука блядь, шалава, коза драная, выблядка толстожопая…

Никто не ушел. И Лёка покорно села рядом с сопящей и ахающей Эмкой, которая шепотом бессильно и зло материла орущего Середкина.

А Натка прыгала. С остановившимся лицом, сжав кулаки и сведя губы в линию, тонкую как край бумажного листа, бежала, красивая до невозможности, высоко поднимая колени, мелькая подошвами стареньких кедов, белыми, с прилипшими к ним колючими крошками. За откинутой головой ветер трепал гриву соломенных волос. Прыгала и волосы вскидывались над прямыми плечами, над нахмуренным лбом. Падала на блестящее черное мягкое. И планка, звеня и снова извиняясь, слетала и падала сверху.

Санька, отпрыгав свои три попытки, встал перед небольшой толпой мальчишек, скрестив руки, поворачивал голову вслед Натке и комментировал, язвил, насмехался. Потом сказал севшим голосом.

— Ладно, пошли отсюда, пацаны.

Развернулся, как в танце. И глядя на темное лицо, вывернутое наизнанку чем-то, о чем только догадываться, Лёка влюбилась в чужие страсти. В него и в Натку Семиступову, у которой, несмотря на мать — начальницу отдела кадров, чулки вечно зашиты и не по одному разу, а на платье даже заштопан локоть, еле заметно, очень аккуратно. Влюбилась в сопящую Эмку, при каждом падении подруги комкающую край подола и шепотом проговаривающую самые похабные слова, а знала их Эмка много. И даже в Леху Посельского, классически рыжего и веснушчатого распиздяя из десятого Б, которого любила Натка, королева, безнадежно и беззаветно. Никому и никогда не говоря о своей любви.

А что говорить, о ней и так все знали.

— Пойдем, — решительно сказала Эмка, встала и потянула лёкину руку своей, горячей и влажной, — пойдем, заебала, хай прыгает.

Лёка огляделась, вставая.

Все ушли. Ушла Гелена, прижимая локтем к крутому боку красный журнал и смеясь ужимкам трудовика. И все девчонки исчезли тоже.

Остались только они с Эмкой на лавочке. И Натка на беговой дорожке. Тяжело дыша, она вытерла ладонью мокрую щеку, сплюнула на траву и пригнулась, готовясь. На девочек не смотрела.

Лека отняла руку и кивнула.

Вместе с Эмкой они медленно пошли к боковому входу в раздевалку.

— Видеть не могу, — ворчала Эмка, схватив Лёку под локоть и прижимаясь к ее руке пышной грудью, тупала короткими толстыми ножками, — жалко ее. Ведь не перепрыгнет. А если даже, то ушел ведь, не узнает, ка-азел. Тебе жалко жеж ее, да?

Лека улыбнулась. Позади зазвенела упавшая планка.

— Нет. Не жалко.

Там, посреди дрожащего нагретого воздуха, на фоне качающихся метелок камышей — прыгала королева. Которая всех победила.

ИЗ ОКНА

А лучше всего были волосы — так красиво, когда вывернулась из машины, отражаясь в черном лаке белым коротким плащиком, побежала, мелькая блестящими колготками. Навстречу, навстречу, ближе, ближе и вот…

Он ждал, разводя руки, смеясь. Когда ткнулась ему в грудь лицом, обхватил бережно и эдак, для всех, кто смотрел — поддержав под гибкую спину, перегнул, поцеловал долго и сладко. А волосы свесились до самого асфальта. Темно-рыжие, великолепные, живые, будто сами по себе.

Света, глядя сверху в окно, машинально тронула свои — темные, аккуратно стриженые под японскую девочку прямые блестящие пряди. У нее раньше тоже были такие — рыжие, только светлее, перевязывала зеленой лентой, сама придумала, прочитала в журнале, что к рыжему нужно зеленое. Нашла в старом чемодане мамино недошитое платье, посмотрела на него полсекунды, и отрезала от подола полосу. И сколько носила потом, столько бабка кляла вдогон — одними и теми же словами.

— Ах ты, стервь паршивая! Тебе, что ль, отец вез? Тебе? По году по заграницам, лишь бы вы тута наряжались! Тьху!

Света смеялась, громко. Чтоб бабка не поняла, — обидно про стервь. Уходила, нарочно потряхивая светлой гривой, стянутой по лбу и вискам переливчатой изумрудной лентой из лас-пальмасского бархата.