Сказки Леты [СИ]

Чтоб заглушить раскаяние Милица перестала смотреть в зеркало в ванной и сшила себе просторные рубашки, хипповые и независимые.

А еще в пять лет Милица спрыгнула с дивана и ударилась босой ногой о край тумбы. Сломанный мизинец остался кривым и ноготь на нем вырастал некрасивый, загибался птичьим коготком.

Так что нынешнее жилье, полутемная комната на втором этаже старого дома, под самой крышей, была ей мила. И с недостатками комнаты Милица разобралась быстро, разделив их на вполне исправимые и личные, комнатины, которые — пусть будут.

Единственное, с чем Милица не могла определиться, фонарь на углу. Считать ли его недостатком, как она сгоряча и с разочарованием решила?

Он стоял длинный, на черной ноге, и, наклонив шею, держал на весу большую каплю тревожного света. За низкой крышей Милице был виден кусок старого асфальта и мусорные баки в углу двора. Черной заплатой, мигавшей, когда по соседней улице медленно проезжали машины, налеплен на желтую стену проход — узкий и угрожающий. Кроме этого промелька фар ничего не было видно с той улицы, ее заступали высокие старые дома.

Фонарь мешал Милице видеть ночами небо. А она так радовалась, идя за хозяйкой в первый раз и невнимательно осматривая будущее жилье, что над полосами шифера, отмеченными бутылками и смятыми пачками — столько неба. Это перевесило сырое пятно на потолке, скрипучую лестницу и темный туалет, в котором локти стукались о неровные стены. И вот…

Маленький телескоп теперь стоял на подоконнике просто так, опираясь на крепкие худые лапы, смотрел в дневное небо широким глазом. В первые вечера Милица, утомившись крутить его так и сяк, разозлилась и даже хотела сунуть обратно в чемодан. Но потом стала мечтать, пойдет вечером, или нет, ранним утром, когда уже светло, но сонно, и разобьет фонарь из рогатки. Мечтала и смеялась над собой: где тебе, Милица, мамина-бабушкина ягодка, тоже мне, секретный агент с рогаткой наперевес.

Но телескоп остался стоять, и Милица даже заглянула в спортивный магазин. Выслушала лекцию красивого продавца о рогатках.

— Ей и от хулиганов можете, — сказал, разглядывая Милицу темными глазами. Она не застеснялась, все на ней в тот день было хорошо и проверено перед зеркалом — от сапожек до берета с цветным хвостиком. Сказала, смеясь, — не себе, для брата, в подарок. Обещала подумать и ушла, веселая. Потому что продавец темноволос, губы красивые и напоследок, уже в спину, сказал негромко:

— А защитить вас я и сам смогу. Хотите?

Шла, покачивая вздернутыми плечами, и — хотела, конечно. Но представила, как лезет горячей рукой к ней под широкий свитер и — останавливается. Надо будет что-то говорить. И ждать ответа…

Вечером она наклонила телескоп и стала рассматривать место будущей диверсии. Крошечный дворик, видимо, изнанка старого кафе, на баках полустертые надписи «кухня» и «Олимпик». Но дверь заколочена, пусто. Даже кошки не пробегают. И попасть в закуток можно только через узкий проем, перекрытый сверху нависающими крышами. В нем мелькают и мелькают медленные фары машин.

В желтом свете старательный телескоп показывал все близко и четко, даже хлопья старой краски были видны на круглой ноге фонаря.

Милица оторвалась от объектива и закрыла его крышкой. Нащупала под табуретом тапочек. В приоткрытое окно пролезал ветер. Скоро осень из ласковой превратится в злую, заноет тоскливыми ветрами и станет похожей на квартирную хозяйку, желчную старуху, что таким же ноющим голосом рассказывает о своих болячках и неблагодарном сыне. И солнышко будет появляться так же редко, как улыбка на ее серых морщинах. У хозяйки — только в день, когда жильцы приносят ей плату.

Милица отогнала тоску и собралась перейти на диван, заняться ногтем на проклятом мизинце. Он рос быстро и от того, что торчал вбок, рвал колготки.

Подняла руку, закрыть окно и задернуть штору.

В тусклом круге света под самым фонарем шевелились фигуры. Двигалось светлое пятно головы, и жирно блестела черная спина в кожаной куртке. Свет падал равнодушно, растекался по верхам и не шел ниже, потому второй силуэт был черен и неразличим. А потом невнятное шевеление поймало ритм и из черноты стали появляться длинные пряди волос. И пропадать. Снова появляться…

Заболели от напряжения глаза и ныла вытянутая шея. Тапочек мягко свалился с заледеневшей ступни.

То, что шевелилось под фонарем, походило на странного и страшного зверя, который еще не проснулся полностью в своей берлоге и ворочается, двигая лапами, зевает, выпуская когти. Пятна света ползали по черноте, мешая увидеть точные очертания. И это злило.

Задние стены домов громоздились над смутным шиферов ближних построек. Редкие квадратики окон желтели и пахли жареным луком — хозяйка внизу готовила ужин. Запах поднимался по лестнице, лез в щель под дверью: это было одним из исправимых недостатков комнаты, да все руки не доходили. Холодный ветер из окна лапал лицо и выжимал слезу. Пусть они там сами, под своим фонарем, — подумала Милица и захлопнула створку.