Сказки немецких писателей

Н-да… Бусидо, видно, не для верблюдов…

ПРОКЛЯТЬЕ ЖАБЫ — ПРОКЛЯТЬЕ ЖАБЫ

Жаркое солнце Индии сияет над синей пагодой — над синей пагодой. Люди в храме поют и осыпают Будду белыми лепестками, а монахи произносят праздничную молитву: «О жемчужина лотоса! О, жемчужина лотоса!»

На дороге — ни души: сегодня праздник.

Дорога к синей пагоде идет лугом, и высокая трава Куша образовала вдоль дороги живую изгородь — живую изгородь вдоль дороги к синей пагоде. По ту сторону изгороди в коре смоковницы живет тысяченог, и каждый цветок ждет его появления.

Жить в смоковнице очень почетно.

— Я достойна самого глубокого уважения, — говорила она, — ведь из моих листьев можно шить купальные штаны — можно шить купальные штаны.

Но большущая жаба, которая постоянно сидела на камне, презирала её: и к земле она приросла, эта смоковница, а купальные штаны и вовсе никому не нужны… И тысяченога она ненавидела. Съесть его она не могла, потому что был он чересчур жесткий, с ядовитым соком в жилах — с ядовитым соком в жилах.

За это она ненавидела его — ненавидела его.

Ей захотелось наслать на него порчу и сделать несчастным, и она целую ночь советовалась с душами умерших жаб.

С восходом солнца она уже сидела в ожидании на камне и время от времени шевелила задней лапой — шевелила задней лапой.

И поплевывала на траву Кушу.

Все безмолвствовали: жуки, цветы и травы. И необъятное далекое небо. Потому что был праздник.

Только лягушки в трясине богохульствовали на всю округу:

Катился бы ты, лотос,
и жизнь-жистянка вслед,
и жизнь-жистянка вслед,
и жизнь-жистянка вслед…

И вдруг ниткой черного жемчуга сверкнуло что-то в коре смоковницы и, мерцая, заструилось к земле. И встряхнулось кокетливо, и подняло голову, и принялось танцевать в лучах солнца.

Тысяченог — тысяченог.

Смоковница в блаженстве сложила листья, а трава Куша от восторга зашелестела — от восторга зашелестела.

Тысяченог побежал к большому камню, там у него была площадка для танцев — клочок светлого песка — …ого песка. И скользил, выделывая круги и восьмерки, да так, что все вокруг от восторга позакрывали глаза — позакрывали глаза.

И подала жаба знак, и вышел из-за камня её старший сын, и склонился перед тысяченогом, и вручил ему послание от своей матушки. Тысяченог взял послание ногой № 37 и спросил у травы Куши, правильно ли поставлены печати.

— Мы — самая древняя трава на земле, но этого мы не знаем — законы каждый год меняются, — это знает один только Индра — один только Индра.

Тогда призвали очковую змею, и она прочитала:

— Ваше высокородие, господин тысяченог! Я всего лишь ослизлая мокрушка — самая презираемая на земле, от моей икры отворачиваются и звери, и растения. Моя кожа не блестит и не переливается. У меня только четыре ноги — только четыре ноги, а не тысяча, как у тебя, — а не тысяча, как у тебя. О, достойный! Хвала тебе, хвала тебе!

— Хвала ему, хвала ему, — восторженно повторили дикие розы из Шираза персидское приветствие — персидское приветствие.

— Но мудрость и глубокие познания не обошли меня стороной. Мне ведомы травы, я знаю даже, как называется почти каждая из них. Мне ведомо, сколько звезд в ночном небе, и число листьев смоковницы этой, приросшей к земле. А моей памяти завидуют все жабы Индии.

И несмотря на это, я могу счесть только те вещи, что стоят неподвижно, а если они движутся — нет, а если они движутся — нет.

Так скажи же мне, о досточтимый, как это получается, что ты при ходьбе всегда знаешь, с какой ноги надо начать, какая затем станет четвертой, пятой, шестой, десятая ступает, либо сотая, что в это время делает вторая и седьмая, должна она стоять или шагать, когда наступит черед девятьсот семнадцатой, надо ли тебе семисотую поднять, тридцать девятую опустить, тысячную согнуть, четвертую выпрямить — выпрямить четвертую.

О, прошу тебя, скажи мне бедной ослизлой мокрушке, у которой только четыре ноги, а не тысяча, как у тебя, — а не тысяча, как у тебя: как это ты делаешь, о досточтимый?! С совершенным почтением. Жаба.

— Хвала, — прошептала в полусне маленькая роза. А трава Куша, цветы, жуки и смоковница выжидающе смотрели на тысяченога.

Даже лягушки угомонились — угомонились лягушки. Но тысяченог лежал неподвижно, прикованный к земле, и уже не мог пошевелить ни одной ногой.

Он забыл, какую ногу надо поднять сначала, и чем дольше вспоминал, тем меньше оставалось на это надежд — всё меньше и меньше.

Жаркое солнце Индии сияет над синей пагодой — сияет над синей пагодой.

ЭЛЬЗА ЛАСКЕР-ШЮЛЕР БЕЛАЯ ГЕОРГИНА

Иногда на улице я нахожу ещё не расцветший цветок, что лежит на земле где-нибудь у стены или на рыночной площади, и почти всегда цветок брошен в кучу мусора вместе с корками, огрызками, червивыми яблоками.