Сказки о воображаемых чудесах

Несколько недель подряд приходила она, как и положено, и навещала зверинец в сопровождении погонщиков и высокородных нянек и, время от времени, своего отца. Он играла с карликовым слоном и юным кентавром, у которого дрожали колени: в ее отсутствие ему перевязывали ноги, чтобы он не вырос выше нее, что было бы просто возмутительной дерзостью. У нее были джинн, дым которого уже давно испарился, и золотая рыбка, которая еще была должна ей два желания. Игры их были причудливы и серьезны: она пела им и сажала пить чай из янтарных чашек, которые те, естественно, разбивали, а потом ругала их за дурные манеры. Она принуждала их склонять непокорные головы к ней на грудь, и все восклицали, дивясь тому, как чудесно она умеет своей кротостью духа и чистотой сердца очаровать даже самых диких чудовищ.

Меня она не очаровала.

Попытавшись напоить меня из своих изящных чашечек и заставить спеть с ней дуэтом, пока она занимается шитьем, девочка объявила с великой скорбью в голосе, что зверь, коего она назвала так в шутку, и впрямь чудовище, спасти которое совершенно невозможно, и что меня следует отослать, ибо я, конечно, в глубине своего неизмеримого сердца был здесь несчастен. Я знал: меня либо отправят на бойню, либо просто столкнут с платформы в узкую полосу моря. Но разве ведомо хоть одной деве, как искажают мир для того, чтобы ее добродетель не подверглась ни единому испытанию?

Когда девочка со свитой удалились, осталась лишь одна малая темная фигура, что четко вырисовывалась в дверях проклятого зоосада. Она вышла на свет, и я увидел, что это была девочка, похожая на первую, и потерял к ней всякий интерес. Но она подошла к моей клетке и, потянув за нитку черных бусин у горла, вставила свой собственный янтарный ключ в замок и открыла янтарную дверь.

— Бедный Гроттеши. Видишь эти бусины? Когда янтарь сжигают, чтобы получить смолу, и золотое масло, как и положено, переливают, чтобы сохранить, остается это ужасное черное вещество. Никому не нужный мусор. Как и я: я тоже осталась от нее, я — то, что выбрасывают, когда она проходит дальше, то, что остается в углах, когда она проскользит мимо.

Она положила руки на застежки намордника и расстегнула их. К тому времени я вырос, я был размером с небольшую лошадь, но намордник мне так и не поменяли. Мои челюсти никогда не смогут правильно сомкнуться. Она не испугалась моих зубов. Она погладила мне подбородок и щеки, вытерла запекшуюся кровь подолом платья. Ее звали Хинд. Она была хорошей девочкой, и с той ночи я спал в ее кровати.

И даже когда я совсем вырос, она спала, свернувшись клубочком между моих лап, и потребовала железных подпорок для своей невероятно хрупкой кровати. Вместе мы крались по ночам в библиотеку, и она учила меня читать по книгам, что я доставал с самых верхних полок. Это были истории о потерянных девочках и потерянных зверях и чудовищах вроде нас. Она приносила мне пироги с кухни, покрытые глазурью, не в пример гуще и питательней, чем дробленое сгнившее мясо из зоопарка ее сестры. Когда она стала даже прекраснее, чем ее сестра, я частенько пел у ее окна мужчинам, которые собирались там поиграть на флейтах или арфах. Мои песни были лучше, и, заслышав их, поклонники разбегались в стороны, а я неслышно шел обратно к Хинд и ее черным бусинам. Я был счастлив. Солнце сияло высоко в небе. Счастье, когда оглядываешься на нее, кажется таким скоротечным, но тогда, с ней, вся моя жизнь, казалось, проходила под трепещущими тенями кедров. А потом настал день, когда она вбежала в нашу комнату и захлопнула за собой дверь, грудь ее вздымалась под этими черными бусинами, а лицо раскраснелось от слез. Я подбежал к ней, и она зарылась лицом в мою гриву. Наконец она отстранилась и ужасно зарыдала, завыла долгим прерывистым воем. Я помню, когда выл точно так же.

Из ее рта выпала жемчужина.

Хинд умоляла меня увезти ее. Она поклялась мне, что знает, как пользоваться передвижными платформами, сказала, что мы можем сбежать из Янтарограда в другой город, где ее жемчужная болезнь сможет сослужить нам хорошую службу. Итак, девушка, унизанная черными бусинами, сложила пироги и самые драгоценные из своих книг, взобралась мне на спину, гордо расставив ноги, а ведь отец столько раз говорил ей не делать так.