Сказки роботов

— Нет, государь! — ответил мудрец, видя, что дела его уже плохи. — Множисты называются так еще и потому, что все до единого подключены к своему властелину, и, если большая их часть сочтет его деяния вредными для общего блага, оный владыка теряет устойчивость и рассыпается на кусочки…

— Банальная идея, чтобы не сказать — цареборческая! — хмуро заметил Глобарес. — Коль скоро ты, старче, столько наговорил мне о головах, может, ответишь, казню я тебя или помилую?

"Если я скажу, что казнит, — быстро подумал мудрец, — он так и сделает, поскольку разгневан. Если скажу, что помилует, то удивлю его, а если он удивится, то должен будет сохранить мне жизнь по уговору". И сказал:

— Нет, государь, ты не предашь меня казни.

— Ты ошибся, — молвил король. — Палач, принимайся за дело!

— Разве я не удивил тебя, государь? — вопил мудрец уже в объятьях палачей. — Разве ты не ожидал скорее услышать, что предашь меня казни?

— Твои слова не удивили меня, — ответил король, — ибо их диктовал страх, что написан у тебя на лице. Довольно! Снимите эту голову с плеч!

И покатилась со звоном по полу еще одна голова. Третий мудрец, самый старший, взирал на все это в полном спокойствии. Когда же король снова потребовал необычайных историй, промолвил:

— Государь! Я бы мог рассказать историю поистине необычайную, но не сделаю этого, потому что мне важнее открыть настоящие твои побуждения, нежели тебя удивить. И я заставлю тебя казнить меня не под жалким предлогом забавы, в которую ты пытаешься обратить убиснье, но так, как свойственно твоей природе, которая хоть и жестока, но потрафлять себе отваживается только под маскою лжи. Ибо ты намерен казнить нас так, чтобы после сказал и: король, дескать, казнил глупцов, не по разуму именуемых мудрецами. Я же предпочитаю, чтобы сказали правду, и потому буду хранить молчание.

— Нет, я не отдам тебя теперь палачу, — сказал король. — Я всерьез, непритворно жажду чего-нибудь необычайного. Ты хотел разгневать меня, но я умею укрощать свой гнев до времени. Говори, и ты спасешь, быть может, не только себя. Пусть даже то, что ты скажешь, будет граничить с оскорблением величества, — которое ты, впрочем, уже совершил, но пусть оскорбление это будет настолько чудовищным, что окажется лестью, которая из-за своей грандиозности становится поношением! Итак, попробуй одновременно возвысить и унизить, возвеличить и развенчать своего короля!

В наступившей тишине еле заметно зашевелились придворные, словно проверяя, прочно ли держатся головы у них на плечах.

Третий мудрец глубоко задумался и наконец сказал:

— Государь, я исполню твое желание и объясню тебе, почему. Я сделаю это ради всех присутствующих здесь, ради себя, но также и ради тебя, чтобы годы спустя не сказали, что был, мол, король, который из пустого каприза уничтожил мудрость в своем государстве; и даже если сейчас твое желание не значит ничего или почти ничего, я наделю значением эту причуду, сделаю ее чем-то осмысленным и долговечным — и потому я буду говорить…

— Старче, мне надоело это вступление, которое снова граничит с оскорблением величества, отнюдь не соседствуя с лестью, — гневно сказал король. — Говори!

— Государь, ты злоупотребляешь своим могуществом, — ответил мудрец, — однако это пустяк по сравнению с тем, что выделывал твой отдаленнейший, неизвестный тебе предок, основатель династии Гепаридов. Прапрадед твой, Аллегорик, также злоупотреблял монаршею властью; Чтобы объяснить, в чем заключалось величайшее его злоупотребление, соблаговоли взглянуть на ночной небосвод, видимый в верхних окнах дворцовой залы.

Король посмотрел на небо, вызвездившееся и чистое, а старец неторопливо продолжал:

— Смотри и слушай! Все существующее бывает предметом насмешек. Никакой титул не спасает от них, — ведь известно, что иные дерзают насмехаться даже над королевским величеством. Смех колеблет троны и царства. Одни народы посмеиваются над другими, а то и над самими собою. Порой высмеивали даже то, чего нет, — разве не насмехались над мифическими божествами? Предметом насмешек бывают явления, абсолютно серьезные и даже трагические. Достаточно вспомнить о кладбищенском юморе, о шутках по поводу смерти и покойников. Впрочем, издевка добралась и до небесных тел. Возьмем хотя бы солнце либо луну. Месяц изображается порой в виде лукавого заморыша в шутовском колпаке и с выступающим как серп подбородком, а солнце — в виде пухлощекого толстяка в растрепанном ореоле. И все же, хотя предметом насмешек служит как царство жизни, так и царство смерти, как великое, так и малое, есть нечто такое, чего никто доселе не дерзнул высмеять или вышутить. Причем этот предмет не из тех, о которых легко забыть, которые легко упустить из виду, ибо речь идет обо всем сущем, то есть о Космосе. Если же ты призадумаешься над этим, государь, ты поймешь, насколько Космос смешон…

Тут впервые удивился король Глобарес и с возрастающим вниманием слушал речь мудреца, а тот продолжал: