Сказки старого Вильнюса V

И сейчас прошептал, зажмурившись от наслаждения: «Глупый прекрасный Суйен, мы кратко-всегда побеждаю тронг, вы вечно-всегда проигрываешь наш спор! С вас выпивка, готовься. Мы вечно-всегда, «скоро», как говорят опьяненные силой тронг, возвращаюсь домой».

И отвернулся от зеркала. Потому что слишком много радости, памяти и чистого света кьёнгх сразу – невыносимо. Себя надо принимать как лекарство, щадящими дозами. А то подействует как яд.

Пошел в кухню. Залпом выпил стакан воды, сразу же налил второй и тоже выпил. Подошел к окну и долго-долго смотрел на пустой в это время, впрочем, как и в любое другое, переулок Кедайню, куда заглядывает, в лучшем случае, дюжина человек в день. Оно и понятно, кому охота гулять мимо логова чудовища. Даже совсем безобидного, вроде меня.

Сказал почему-то вслух:

– Там, где я пройду, будет разливаться беспричинная пьяная радость, как будто подул ветер, принесший запах весны.

Прозвучало очень глупо, зато было правдой. Он это точно знал.

Посмотрел на часы. До одиннадцати еще два с половиной часа, до Ратушной площади минут пятнадцать пешком. Значит, что? Значит, правильно, можно успеть дочитать тот смешной детектив, выяснить, кто убийца, а потом уже с чистым сердцем отправляться в кафе.

Конечно, давал себе честное слово до Нового года не устраиваться ни на какую работу, ну так в шею никто и не гонит. А чашка дармового кофе ни одному чудовищу не повредит.

Переулок Крейвасис (Kreivasis skg.) Темнее, чем просто тьма

«Темнее, чем просто тьма», – будет говорить он потом, много лет спустя, когда заинтересуется словами настолько, что научится извлекать из своего узкого змеиного горла необходимые звуки, а из пылающего беспокойного ума – подходящие смыслы, и сводить их вместе: ближе, точнее, еще точнее, еще. Еще.

Темнее, чем просто тьма, потому что обычная тьма опирается на восприятие и интерпретацию наблюдателя, осведомленного о существовании света и тьмы, способного отличить одно от другого, сделать правильное умозаключение и назвать тьму «тьмой». А та изначальная тьма, о которой он будет пытаться рассказать (самому себе, больше никому, потому что больше, конечно же, некому), не нуждается в опоре; самим фактом своего присутствия она исключает возможность появления наблюдателя. Как, впрочем, и любую другую возможность. Пока есть эта тьма, ничего больше нет.

Темнее, чем просто тьма, – так он станет потом описывать время, когда его еще не было, а значит, вообще ничего не было, как бы ни старалась сейчас убедить его яростная, разноцветная, веселая реальность, будто уж она-то была всегда. Смешно. Как хоть что-то могло существовать без меня?

Только что было темно, темнее, чем просто тьма, и вдруг – ослепительная вспышка. Не свет, а голос: «Конечно, он есть!»

* * *

Это было хорошее, наверное, вообще самое лучшее лето, хотя, по идее, оно должно было стать совсем никудышным, скучным, бессмысленным, никаким. Что-то пошло не так – это уже потом, повзрослев, Яшка узнает, что в том году отца уволили с работы, а весной он нашел новую, поэтому летний отпуск ему не светил, да и долгов накопилось изрядно, традиционную поездку к морю пришлось отменить, и Яшке предстояло все лето просидеть в городе. Мама по этому поводу ходила с подчеркнуто скорбным лицом, как вдовы в кинофильмах про войну, так что Яшка сперва даже испугался: что же такое страшное происходит летом в городе? От чего нам теперь не спастись?