Сказки старой Англии

Филадельфия

Филадельфия давно уже не та,

    Мой рассказ о ней – туристу не подмога.
Если доведется вам вновь пройтись по тем местам,
    Вы из прежнего отыщете немного.
О лукавом Талейране, утверждать берусь заране,
    Здесь, наверное, и слыхом не слыхали,
И какой немецкий герр строил церковь
(там, где сквер),
    Не расскажут вам мальчишки на причале.

        Все давным-давно прошло и миновало,

        Говорю вам, не осталось и следа…
        Ровно тысяча семьсот девяносто третий год —
        Вот какое было времечко тогда!

Филадельфия теперь уже не та,

    Тех людей и тех домишек нет в помине,
И не ходят с давних пор дилижансы в Балтимор,
    Скорый поезд вас туда доставит ныне.
Нет уж больше той аптеки, где еще в минувшем веке
    Старый Тоби продавал свои пилюли,
Нет и бани на углу, где плясали на балу
    До рассвета – в дыме, в топоте и гуле!

        Все прошло, и протекло, и миновало,

        Говорю вам, не осталось и следа…
        Славный тысяча семьсот девяносто третий год,
        Что за время было – горе не беда!

Филадельфия теперь уже не та,

    На ночлег в любом отеле вас устроят —
Но «Оленя», где живал сам великий генерал,
    Не найти, и даже спрашивать не стоит.
Не припомнят лютеране, старой церкви прихожане,
    Как, бывало, спозаранку в воскресенье
Накрахмаленным чепцам, добродетельным сердцам
    Пастор Медер проповедовал смиренье.

        Все давным-давно прошло и миновало,

        Бедный пастор похоронен и забыт,
        Ибо тысяча семьсот девяносто третий год
        Нам никто и никогда не возвратит.

Филадельфия теперь уже не та,

    Но за городом, где слаще дух свободы,
Оглянитесь лишь вокруг – и на север и на юг
    Те же тянутся леса, луга и воды.
Так же веет в полдень знойный аромат
из чащи хвойной
    И пьянит прохладный запах винограда,
Дрозд поет из гущи крон, и горит осенний клен
    Ярче грозного индейского наряда.

        Всё на месте, все как прежде, все как было, —

        И озера, и холмы, и облака.
        Миновали времена, позабылись имена,
        Только это остается на века.

Перевод М. Бородицкой

Это был их последний день на побережье. Пока шли сборы и укладывались сундуки, дети отпросились погулять и зашагали вниз по склону, к потускневшему вечернему морю.

Прилив у меловых скал не подавал никаких признаков жизни; только маленькие морщинистые волны тихонько всхлипывали на прибрежном песке от Нью-Хейвена до самого Брайтона, расстилавшего над Ла-Маншем свой серый дымок.

Они подошли к Площадке – так называлось место, где прибрежные скалы были всего в несколько футов вышиной. Там стояла лебедка, чтобы поднимать гальку с пляжа. Чуть поодаль виднелись домики береговой охраны, и деревянный турок в чалме, когда-то украшавший нос корабля, глазел на пришельцев поверх забора.

– Завтра в это время мы наконец-то будем дома, – сказала Уна. – Терпеть не могу море!

– Нет, посередке оно, наверно, ничего, – вздохнул Дан. – А самые скучные места – по краям.

На крыльцо домика вышел Кордери, их знакомый из береговой охраны, поглядел в подзорную трубу на рыбачьи лодки и, защелкнув футляр, направился куда-то вдоль берега. Он уходил, постепенно уменьшаясь, все дальше по краю обрыва, где через каждые несколько ярдов белели аккуратные меловые пирамидки – чтобы ночью не сбиться с пути.

– Куда это он? – спросила Уна.