Сказки темного леса

Как я уже говорил, не так давно «вербовщики» военкомата схватили и заточили подо Мгой нашего Кузьмича. Они полагали, что Барин будет два года горбатиться в железнодорожных войсках — но уже через неделю Кузьмич наебал стражу возле своего барака, перелез через забор части и был таков. Его возвращение совпало с днем рождения Маклауда, который мы решили отпраздновать на квартире у известного сорокомана по прозвищу Шапа.

С этим кадром нас познакомил Панаев, отрекомендовавший Шапу журналистом газеты «Сорока» — ненавидимой всеми нами до дрожи в зубах. За две недели перед описываемыми событиями я и Панаев навестили Шапу у него дома, якобы с целью дать газете «Сорока» интервью от лица нашей «молодежной организации».

Шапа проживал в двухкомнатной квартире на третьем этаже, в старой пятиэтажке неподалеку от станции метро «Елизаровская», вместе со своими папой и мамой. Эта семейка заслуживает отдельного разговора. Мама Галя, дородная сорокалетняя тварь, до такой степени выжила из ума, что разделяла все увлечения своего блудного сына. То есть писала в «Сороку», бухала и вовсю общалась с сорокоманами. Она производила впечатление потасканной привокзальной синявки, возле которой жался её муж, напоминающий высушенного алкоголем пожилого бомжа. Сам Шапа (да не уподобимся ему вовек) производил еще более отталкивающее впечатление. Невысокого роста, с вечно бегающими крысиными глазками, Шапа оказался записным героинщиком и спидоносцем. У него были какие-то претензии к Маклауду из-за того, что тот полгода назад скинул его на Черной Речке с парапета. Упав, Шапа здорово повредил себе спину и долго не мог ходить — на что и пожаловался нам своим дребезжащим, вечно ноющим голосом. За время этой встречи мы с Панаевым успели придирчиво осмотреть Шапино жилище, договориться о «будущем празднике» (разумеется, не сообщая Шапе, чей день рождения мы задумали отмечать) и дать газете «Сорока» короткое интервью. Это оказалось совсем не трудно — Шапа задавал разные вопросы (типа — почему мы ненавидим сорокоманов и т. д.), а мы с Панаевым по очереди посылали его на хуй. Под конец Шапа отчаялся хоть что-нибудь узнать и поинтересовался — может, у нас найдутся пожелания для его читателей? Тут он был прав: в этом мы никак не могли ему отказать!

Так как мы с Панаевым пили тогда белый вермут пополам со спиртом — подробности этого «интервью» не задержались у меня в голове. «Чтоб вы лишаем голимым поросли!» — вот собственно и все, что мне оттуда запомнилось. Но Шапа старательно записал нашу ругань и пьяные выкрики, а через неделю все это безобразие появилось на страницах «Сороки»— насмешив нас и раздосадовав впечатлительных сорокоманов.

Сам праздник, получивший впоследствии название «Шапа-пати», начался так. Около девяти часов вечера мы постучались в дверь Шапиной квартиры — только открыл нам вовсе не Шапа, а его мать.

— Шапы нет дома, — завила она. — И когда он будет, не знаю!

— Но мы договаривались… — начал было я, но старая сука была неумолима. — Не пущу! Ждите на лестнице!

Только благодаря посулам и клятвенному обещанию «налить» нам удалось пробраться в квартиру и засесть в комнате у Шапы. Праздник был распланирован как состоящий из двух частей — сначала мы чинно-мирно отмечаем день рождения (то есть пьем, покуда не перекинемся), а в 4.30 начинаем в квартире у Шапы настоящий погром. Но первые конфликты начались гораздо раньше, чем подступил назначенный срок.

Сам Шапа (явившийся домой только в первом часу ночи) посерел лицом, как только увидел в коридоре Маклауда. От греха подальше Шапа спрятался в комнате отца и не выходил оттуда ни за какие коврижки. Он даже предпринял несколько попыток «выписать» нас из квартиры (через отца, разумеется) — но этому воспротивилась пьяная «в говно» мать. Поллитра водки и льстивые речи Маклаудовской жены сумели вовремя перетянуть ее на «нашу сторону».

Водка лилась рекой, и постепенно стены в Шапиной комнате дрогнули и завертелись волчком, а на лицах товарищей появились первые признаки приближающейся перемены. Все чаще в ответ на замечания Шапиной матери доносилось не вежливое «извините», а куда более естественное «пошла на хуй», а кое-кто даже перестал бросать хабарики на пол. Вместо этого дымящиеся окурки стали размазывать о стены комнаты.

Начало второй части праздника положил Кузьмич. Когда настенные часы в комнате у Шапы остановились[197] на отметке «полпятого», Барин заорал «Поехали!», сорвал часы со стены и молодецким ударом разломил ходики о стенной шкаф. Я тут же ухватился за ствол огромного, в человеческий рост, фикуса, поднял цветок с пола и размахнулся изо всех сил. Керамический горшок на большой скорости врезался в невысокий сервант, вдребезги разбив стекла и совершенно разбившись сам. Во все стороны брызнули стекла вперемешку с землей, оставив у меня в руках только мясистый ствол и лохматое корневище.