Сказки темного леса

То была хорошая ночь. На мысу развели огромный костер, ветер с озера швырял пламя из стороны в сторону, а мы сидели вокруг и слушали песни под гитару, которые исполнял Пых. Он обладал редким даром — играть так, что от его песен горизонт сознания темнеет, небо хмурится, и еще долгое время не хочется жить. Столько злобы и тоски вкладывал он в свою музыку, что всю душу переворачивало. Бывало, выйдешь ночью с Холма в самом радужном настроении, мир вокруг — как цветок, а по небу роса звездная. А как послушаешь пару таких песен — словно в омут нырнешь. Накатит тоска, которую и водкой не залить, а вместе с ней злоба возьмет — черная, как межзвездная пустота. Сразу весь мир становится серым и пустым, на сердце ложится груз весом с гору и хочется кого-нибудь убить.

Перед этой поездкой я выпросил у Гоблина пару пачек нитразепама. Это был последний случай, когда мы пили влагу миражей из отравленного источника. Колеса на тот момент уже всех утомили, их нелепые чудеса большинству из нас опротивели — так что мы решили устроить прощальную сессию и навсегда распрощаться с токсикоманией. Для этих целей мы встали на холме в оранжевой палатке, принадлежащей Рыжей, выпили как следует водки и плотно нажрались колес.

Я присел на краю Холма в ожидании эффекта и наблюдал облака. Погода стояла холодная и промозглая, то и дело налетали порывы дождя, несущего снежную крупу, а лес встречал его струи неприветливой и мрачной стеной. Но постепенно в окружающую реальность словно выплеснули полведра красок, на улице потеплело, а пространство вокруг наполнилось таинственными голосами и пугающими галлюцинациями. В те годы я много раз с удовольствием слушал, как Федор Дружинин исполняет «На дороге в Эмбер», там есть вот какие, очень подходящие к нынешней ситуации слова:

Лунный свет на кончиках шпаг,
Тени, что пляшут на грани сознанья.
Мы по дороге идем, сами не зная куда…

В этих строках Федор весьма точно передал впечатление от употребления нитразепама, хотя сам транквилизаторы не употреблял и пел, мягко говоря, о другом. В этом и заключается подлинное мастерство настоящего скальда — петь так, чтобы каждый врубался в своё, и ухватывать вещи, о которых сам не имеешь ни малейшего представления.

Строри погрезилось, что ему по силам будет запрудить Горюнец. Он бросился к ручью и стал стаскивать к воде бревна и огромные камни, палки и разную бесполезную ветошь. Он трудился около двенадцати часов, внутренне подстегиваемый нитразепамом, но ничего существенного не достиг — вода ручья таблеток не ела, поэтому со Строриной запрудой справилась достаточно легко. Фери и Барин отправились на станцию за картошкой. На обратном пути их видели люди — на дороге к озеру, в районе навеса. Кузьмич полз первым, на четвереньках, а к ноге у него был привязан на метровой веревке мешок из-под спальника, набитый картошкой. Фери полз метрах в пяти позади и время от времени звал плаксивым голосом: — Кузьмич! Кузьмич, не гони!

Барина в то время частенько стали называть как бы по отчеству — Кузьмичом. Ближе к озеру Фери от Кузьмича отстал, проблуждав в густом ельнике почти до конца игры. Ему чудилось, что невдалеке кто-то играет на флейте, и он искал это место, но никак не мог найти. Пару раз Фери пытался выбраться назад к Холму, но отступал перед непреодолимой преградой в виде ручья. По его словам, при его приближении вода начинала по-особенному звучать, и среди шепота струй вклинивались какие-то монотонные, гипнотические голоса. Они подавляли сознание и волю, и Фери каждый раз отступал — опасаясь, как бы ему не пришлось встать на колени, сунуть голову в ручей и таким образом лишить себя жизни.

Так минули первые сутки, а на следующий вечер мы покинули Холм и направились к озерам. По пути мы заметили, что кто-то поселился в яме на краю Турнирной Поляны. Верх ямы забрали бревнами и корой, а в самой яме развели маленький чадный костер. Перед входом установили резное изображение оскаленной свиномордии, а в самой яме заседали московские Порося, явившиеся к нам в город с дружеским ответным визитом. Они уже залили глаза, и из ямы доносились пьяные песни, хрюканье и мат.

Возле этой ямы произошло несколько случаев, связанных с причинением беспочвенного насилия. Из-за водки и колес наши товарищи «перекинулись» — то есть озверели и совершенно перестали друг друга узнавать. Мне помнится, что по пути с Холма Строри попросил у меня на время мой щит — лист авиационного дюраля с краями, окованными железом. Я по глупости согласился, за что Строри тут же меня наказал. Он надел щит на руку, размахнулся и ударил мне кромкой в лицо. Я не сумел увернуться, и окантовка рассекла мне скулу, было много крови.