Сказки тени

Но Юнсану было не до человеческих россказней. Кровь его брата проникла в землю слишком глубоко, и он поднял горы, чтобы похоронить её. Юнсан сжёг тело, но вот сердце Оэлуна, даже мёртвое, огню не поддавалось. Оно оставалось холодным, как лёд. Дочерна отравленное Бездной, сердце вытягивало жизнь из всего, к чему прикасалось, словно пытаясь найти силы сделать новый удар. Оставлять его вблизи от людей было невозможно, и Юнсан улетел на Крайний Север, построив гробницу и спрятав сердце Оэлуна там. И с каждым годом холод сковывал эти земли всё крепче.

Но если Циян пытался восстановиться, то Сораан приходил в упадок. Проклятье Юнсана казалось чем-то невозможным – ни одному дракону не под силу было сотворить подобное. И лишь в полном отчаянии – убив больше себя, чем младшего брата, – и с тремя жемчужинами, Юнсан смог сделать слова былью. Ракшасы, младшие братья асур, обезумели практически сразу, теряя контроль над своим обликом и бросившись на поиски любой жизни, что могла хотя бы на секунду утолить их голод. Сами асуры зверели медленно, но пугающе, забывая свои личности и постепенно теряя чувства. Иду больше никто не видел, но Заан и Цен знали, что произошло.

Она, съев своё сердце, растворила себя в тенях, а среди людей стали появляться те, кто начал творить чудеса. Сначала простые и красивые, но с каждым новым колдовством они больше приносили скорбь, чем радость. Говорили, что голос из Тени ведёт проклятых и рассказывает им о речи и письменах, с помощью которых можно добиться всего, что только пожелаешь. Но чем сильнее давило проклятие Юнсана, тем тяжелее давалась речь. И вот уже первый проклятый, сказав вслух колдовские слова, умер, истекая кровью. Да и жили эти люди недолго, вспыхивая ярко, получая всё, что хотят, и погибая тяжело и страшно, ведь с каждым заклятием пропускали через себя Бездну.

Тогда один проклятый догадался не говорить, а писать.

И назвал он записи печатями.

И прозвали его шэнми.

Все разломы в Бездну, даже в Сораане, разорвало проклятие, но этого было мало. Как ни старался Юнсан, оставались Старшие, которые, пусть и растеряли чувства, сохранили рассудок. Хоть теперь это напоминало пытку, но Заан и Цен могли контролировать остальных. Сораан всё больше походил не на город, а на псарню. Но отруби вожаку голову – и Бездна породит ему замену, это знал даже Тао.

– Если Бездна не может создать кого-то на замену, пока асура жив, почему вы не поймали до сих пор Заана?

– Я боюсь, если бы это было так легко, то он всё равно убил бы себя, чтобы кто-то пришёл вместо него.

– А вы поймайте так, чтобы он не смог этого сделать.

Юнсан вспомнил эти слова, когда следил за проклятыми, которые придумали печати.

И однажды он вернулся в Сораан.

Но не для того, чтобы драться.

И Юнсан был первым, кто сотворил печать, способную заковать демона.

И запечатал он в ней Заана, сильнейшего из трёх Старших, а печать бросил на дно океана, дабы никто и никогда не смог его освободить. Речь Тени обернулась против самой Тени, и знание это дошло до тех проклятых, которых потом станут называть шэнми.

Запертый в печати, Заан не мог умереть. Но и выбраться тоже. А значит, у асур больше никогда не будет вожака.

И несмотря на то что разломы в Бездну всё равно открывались раз в год, хотел этого Юнсан или нет, несмотря на то что Цен успел сбежать, а Ида создала проклятых, это были лишь трудности, которые стоило решить, чтобы раз и навсегда избавить Циян от тени, что он отбрасывал.

Пройдут годы – и обезглавленная, движимая лишь голодом Бездна пожрёт сама себя.

По крайней мере, должна.

А где-то на Крайнем Севере, который люди назовут Линьцаном, мёртвое сердце Оэлуна сделало удар.

Эпилог. Отвращение

Под ногами хрустела зола и обугленные куски черепицы. Пахло гарью, разрухой и сыростью, а каждый шаг поднимал в воздух густые пепельно-серые облака, противно липнущие к одежде и босым ступням.

На четвёртую неделю без работы Дэмин совсем отчаялся. С тех пор как его вышвырнули на улицу, он уже долгое время жил впроголодь и теперь с нарастающим беспокойством ощущал, что стремительно слабеет. Его постоянно клонило в сон; тело становилось тяжёлым. Сегодня утром он с трудом разлепил глаза и подумал, что вскоре настанет день, когда он уже не сможет подняться.

В мастерской господина Тана можно было надеяться хотя бы на тёплый угол и чашу риса, а на воровстве и попрошайничестве долго не проживёшь. За воровство легко было расплатиться руками, а прохожие гораздо чаще пинали его, чем снисходили до подаяния.