Сказки Зачарованного леса

Подошёл к одному кусту, в сторону ветки отвернул, глядь, под ним заяц неживой лежит, одним из охотников днём подстреленный. Под другим ещё заяц. Хитрый мужичок зачем на охоту-то поехал? Сам он и не собирался ружьём пользоваться, так, для вида взял. Зато замечал, куда добыча после чужого выстрела падала, шустро туда бежал, добычу припрятывал и делал вид, что тоже кого-то караулил. Так и напрятал целую кучу.

Увлёкся сбором, ничего вокруг не слышит, аж подпрыгнул, когда за спиной голос спросил:

– И что ты со всем этим добром делать собираешься? Семья большая, видимо, у тебя?

Повернулся мужичок, в голове мысль бьётся: «нашли другие охотники, надо что-то придумать, как-то оправдаться». Давай скорее отговорки всякие измышлять, а за спиной вовсе не мужики стоят. Вернее, мужик, но явно чужой. Высокий, борода каштановая рыжиной отливает, весь в шкуры одет, в руках лук держит, а из-за плеча колчан со стрелами выглядывает.

«Ряженый какой-то», – думает мужичок. «То ли ненормальный какой по лесу шастает?»

И грубо так отвечает:

– Ты кто такой? Тебе какое дело, что я со своей добычей делать буду? Может, на базар свезу, людям продам, может, себе оставлю. Иди, куда шёл, своей дорогой.

Прохожий в усы усмехнулся, лук на плечо закинул и ласково так говорит:

– Ловчий я. И в этом лесу испокон веков порядок да закон храню. А закон говорит, что нельзя людям зверя брать больше, чем надо для пропитания себя и семьи. А ты мало того, что своих соратников-охотников обманул, ещё и семьи у тебя никакой нет. Гнилое у тебя нутро, мелкое. Ну что ж, по заслугам и награда. Держи, – и по плечу хлопает ручищей тяжёлой.

Говорит ласково, да только у мужичка от ласки той озноб по коже идёт, так страшно. А уж когда ему Ловчий руку на плечо положил и вовсе к земле пригнулся. Затрясся весь от страха, клонится всё ниже и ниже. Потом не выдержал, побежал прочь, от страшного подальше.

Бежит и не понимает, что с ним такое? Почему кусты выше его стали? Смотрит на руки свои, на ноги, а это вовсе не руки и ноги, лапы уже у него, шерстью серой обросшие, уши на макушке оказались, вверх вытянулись. Доскакал до ручья, глянул в воду. Нет человека, заяц есть, большой, красивый, но заяц.

Понял тогда бывший человек, о какой награде Ловчий говорил, закричал от страха и отчаяния, начал на заячьем лопотать – просить о прощении и снисхождении, клясться, что исправится да жить по-другому начнёт.

Появился перед ним Ловчий, посмотрел на зайца пристально и промолвил:

– Исправишься, говоришь? Ну как исправишься по-настоящему, а не на словах, так и шкурка заячья спадёт, снова человеком обернёшься.

И ушёл в темноту чащи лесной.

Проснулись охотники от крика заячьего истошного, выскочили из своих палаток, никого нет вокруг, а на поляне куча добычи лежит. Обрадовались охотники, добычу разобрали и утречком ранним домой уехали, оставив Ловчему щедрые дары, кроме него, кому такое под силу сотворить.

Мужичка-то уже дома хватились. Искали, конечно, да как его найдёшь, коли он зайцем по земле бегает. Говорят, до сих пор бегает, заячью шубку носит. Не смог, значится, измениться по-настоящему.

12, Удерживаемый. Сказка дня.

Вокруг всё было так привычно. Знакомо. День ото дня одно и то же. Засасывающее болото обыденности. В нём растворялись желания и мечты, особенно те, что отличались от принятых здесь. Те, что звали куда-то вдаль, за горизонт, в другое, непонятное, невидимое отсюда.

Каждое утро она просыпалась со странным чувством, как будто что-то забыла. Или пообещала и не сделала. Это чувство было мимолётным, кратким, как выдох. И так же, как выдох, оно растворялось в буднем беге дня.

Иногда оно мелькало в разговорах, в текстах, в мыслях. Что-то совсем новое, свежее, яркое, звучное, как прохладный душ в жаркий день. Душа вскидывалась, начинала вглядываться в то, что манило из-за горизонта. Но потом снова сникала и погружалась в привычное серое. Которое хоть и скучное, но такое безопасное.

– Ну, ты и придумала, – смеялись подруги, с которыми она пробовала делиться своими мыслями и мечтами.

– Никто в нашем роду так не делал. И тебе нечего время тратить. Жить надо, как веками установлено, – ворчала родня в ответ на её робкие попытки рассказать о своём внутреннем.

Муж и вовсе хмыкал в ответ и отворачивался к телевизору. Там было интереснее, чем разговоры жены непонятно о чём. Или привычнее?

Но больше всего сопротивлялось внутреннее. Накопленный жизненный опыт, спрессованный в тугую пружину, сплавленный за годы с родовым знанием, с памятью о потерях и поражениях. Сейчас он надёжно укутывал её, изображая защиту, которая всё больше превращалась в клетку. Клетку безопасности, удушающей, ослепляющей безопасности.

То, что вроде бы должно было защищать от горечи и боли, казалось, не только не защищает, но ещё и усиливает их. Да и куда она должна деться, вся эта боль, если она постоянно живёт внутри. Надёжно закреплённая защитой. Спелёнатая ею, как бинтами.

Но ведь любые бинты рано или поздно надо снимать. Так же, как и отказываться от любого гипса и костыля.