Сказки Золотого века

Лермонтов и Алексей Столыпин, навещая Сергея Трубецкого при таковых его обстоятельствах, странное дело, сами на что-то надеялись. Столыпин, получивший Станислава 3-й степени за участие в боевых действиях на Кавказе, подал прошение о соизволении остаться в Петербурге из-за тяжелых семейных обстоятельств. Несмотря на хлопоты родни, близкой к верховной власти, ему было отказано. Служба на Кавказе превратилась для него в ссылку. Теперь-то за что? А просто за молодость и красоту. Современники говорят, что Николай I "терпеть не мог совершенно безобидного Монго-Столыпина за то, что он слыл первым красавцем в Петербурге".

Лермонтов уже готовился выехать из Петербурга, так и не дождавшись бабушки, как Елизавета Алексеевна, наконец, преодолев раннюю весеннюю распутицу, добралась до столицы, в середине марта. Измученная долгими ожиданиями в дороге, Елизавета Алексеевна, как всегда, увидевшись с внуком, ожила и повеселела. Она тотчас начала хлопотать о продлении отпуска, ссылаясь на не бывало раннюю весеннюю распутицу, из-за которой только сейчас свиделась с внуком, а затем, добившись отсрочки, заговорила об отставке. Лермонтов ушам своим не верил.

- Да кто же был против? Разве я? - Елизавета Алексеевна словно оправдывалась. - Его сиятельство Александр Христофорович. Это по его совету, поскольку он добился у государя прощения для тебя, я стала считать, что служба в Царском Селе не очень обременяет тебя, зато и расшалиться не дадут тебе великий князь Михаил Павлович и сам государь.

- Ну, конечно, под строгим надзором всегда и наделаешь глупостей, - с грустью заметил Лермонтов.

- Шалость твоя с маленькой саблей не стоила ареста и моих тревог. Дуэль с французом - другое дело. Виноват - неси наказание. Но посылать на войну, под пули, что же это такое?

- Для офицера это честь, - заметил Лермонтов.

- Но не в виде наказания, Мишель! - возразил Шан-Гирей, который вместе с Дмитрием Столыпиным, составлял круг родных и домашних, посвященных, как им казалось, во все мысли и события жизни Лермонтова.

- Может быть, ты прав, - согласился он.

Лермонтов уже не стремился являться на балах, а проводил вечера у Карамзиных, где обыкновенно теперь видел Наталью Николаевну Пушкину, которую здесь все привечали, хотя она мало принимала участия в разговорах на литературные темы, но взгляд, улыбка, телодвижения прекрасной женщины, как всегда, чуть сдержанной и смущенной, освещали гостиную лучезарным сиянием красоты и магического имени, словно сам Пушкин сейчас войдет... Лермонтов раскланивался с Натальей Николаевной, как и с другими дамами, вовсе не заговаривая со всеми, да у Карамзиных всегда составлялись несколько групп гостей, которые общались между собою, с тем и съезжались, не чуждые и общих интересов литературного салона и света вообще.

Нередко Наталья Николаевна чувствовала на себе взгляд Лермонтова, угадывая сразу, что это именно его взгляд, который загадывал ей загадку; она оглядывалась, близоруко щурясь, на внимание готовая ответить вниманием, то есть просто улыбкой, но он отворачивался, продолжая беседу, обыкновенно у окна, в глубине амбразуры, то и дело бросая взор на деревья Летнего сада и небо над Невой, и сумраком ночи, то тревожным, то таинственно-влекущим, отдавал его взгляд. Наталье Николаевне казалось, что Лермонтов из тех, кто осуждает ее, может быть, единственный, кто имеет право на это, вступившись за честь Пушкина и как? Как истинный поэт. И пострадавший за это. И дуэль с сыном французского посланника, когда всевозможные слухи и сплетни о прекрасных особах, как о причинах поединка, улетучились, как дым, оказалось, была продолжением спора о смерти Пушкина. Даже то, что Лермонтов был и некрасив, и мал ростом, широкоплеч и подвижен, как Пушкин, - к внешности которого все давно привыкли, поэт таков и все, - вместо неприязни, у нее вызывало улыбку, смеющийся взгляд удивления и доверия, как обыкновенно относятся к детям. Лермонтов был чуток к такому взгляду с детства: ласковая улыбка Вареньки Лопухиной оживала где-то в глубине души блестящей светской красавицы.

Между тем вспыхнул спор о романтизме; граф Соллогуб, князь Одоевский и даже дамы, в частности, графиня Ростопчина, высказывались и вкривь и вкось, как обыкновенно бывает, когда речь заходит об неустановившихся понятиях, хотя проявления романтизма все живо чувствовали и замечали.

- Лермонтов, что вы скажете? - обратилась Софи Карамзина к поэту, который избегал участия в теоретических словопрениях. - Ведь вы романтик.

- О, нет!

- А Байрон?

- Что Байрон? Разве я на него молюсь?

- А на кого же?

Лермонтов взглянул в сторону Натальи Николаевны, и всем стало ясно, на кого он молится. Однако, все же желая высказаться, поэт попросил у Софи Карамзиной ее альбом и вписал стихи: