Сказки Золотого века

Покраснев, Софья Михайловна промолчала. И вот однажды, когда Лермонтов снова уставился на нее, она сказала ему, пожав плечами:

- Вы знаете, Лермонтов, что мой муж не любит вашу манеру пристально всматриваться, - Софья Михайловна сделала невольный жест рукой, мол, на меня. - Зачем же вы доставляете мне эту неприятность?

Лермонтов встал, поклонился, не говоря ни слова, и ушел. Софья Михайловна в досаде на себя и на мужа чуть не бросилась за ним со слезами на глазах просить прощения, сказать, что все это вздор, она отлично знает, что просто у него такая манера смотреть на всех и каждого. Она думала, что Лермонтова больше не увидит, отсрочки больше не дадут, и он отправится, бог знает с какой обидой на нее, на Кавказ. Он же на другой день пришел как ни в чем не бывало, пристально поглядев на нее, чему лишь рассмеялась она, невольно винясь перед ним, отдал ей лист со стихами:

Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье;
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость погибшую мою.

Когда порой я на тебя смотрю,

В твои глаза вникая долгим взором:
Таинственным я занят разговором,
Но не с тобой я сердцем говорю.

Я говорю с подругой юных дней,

В твоих чертах ищу черты другие,
В устах живых уста давно немые,
В глазах огонь угаснувших очей.

Подошел Соллогуб, тотчас заинтересовался стихами и отобрал у Софьи Михайловны поднесенный ей автограф поэта, кои собирал самым ревностным образом.

- Дьявол! Вышел сухим из воды.

Лермонтов переглянулся с Софьей Михайловной и расхохотался.

- Это же романс! Отчего Глинка пишет романсы на стихи Кукольника, а на ваши - нет? Вы знакомы?

- Нет, - отвечал Лермонтов, - хотя где-то встречались.

- Вот, вот! - в досаде воскликнул Соллогуб. - С Пушкиным не успели познакомиться. Так и с Глинкой...

- Так же и со знаменитым нашим живописцем Брюлловым. Одна дама решила свести нас, уверенная, что художник захочет писать мой портрет; пригласила нас на ужин; я смотрю на него, а он отводит глаза, так и расстались.

- А в чем дело?

- В высшей степени поэтическая душа, как и внешность, Брюллова, кажется, не вынесла моей общей армейской физиономии! - громко расхохотался Лермонтов, ему вторил Соллогуб, даже Софья Михайловна рассмеялась.

- Если бы... Если бы вы, Лермонтов, уставились, по своему обыкновению, на него, он бы загорелся задачей выразить ваш взор, в котором ночь и звезды, все мироздание блещет, - проговорила Софья Михайловна.

- Ночь и звезды - это у меня только для женщин, графиня. А мужчины в моих глазах видят лишь угрозу, как у Демона.

Софья Михайловна рассмеялась и сочла за благо удалиться.

- Помилуйте, Лермонтов! Ведь вы же, кроме поэзии, имеете склонность и к живописи, и к музыке. И вас не привлекают ни Брюллов, ни Глинка?

- Откуда вы взяли? Это я не привлекаю ни того, ни другого. Что делать? Но такие вещи огорчают меня лишь в случаях, когда речь идет о женщинах.

- Нет, я не думаю, гений, пусть самый высокий, самодостаточен.

- Гений самодостаточен. Другое дело - если его сделать камер-юнкером...

- Или капельмейстером, как Глинку, или гусарским офицером, как тебя...

- Нет, выйду в отставку и займусь журналом, я давно об этом думаю, - заговорил Лермонтов о создании своего журнала уже не первый раз.

Соллогуб его не слушал: он не верил, что Лермонтов окажется более удачливым журналистом-издателем, чем Пушкин. Чем плох Краевский и его "Отечественные записки"?

Лермонтов, пустившись в предположения и планы, вдруг осекся: а ведь и в отставку выйти не позволят, как Пушкину. Он поспешно распрощался с графом и вышел на Невский, где, немного пройдясь, увидел прогуливающегося с важностью Алексея Столыпина. Лермонтов вспомнил о том, что они, пребывая в тревожных ожиданиях, подумывали посетить гадалку, ту же самую Кирхгоф, которая предсказала Пушкину смерть от белого человека или белой лошади. Немку-гадалку звали Александра Филипповна, которая странным образом носила еще произвище "Александр Македонский", уводящее искусство прорицания в глубь тысячелетий.

- Алексей Аркадьевич! Самое время нам отправиться к Александру Македонскому.

- Куда? - свысока скосил глаза Столыпин.

- К Александре Филипповне Киргоф. Она живет у Пяти углов.

- К чертовой гадалке?

- К той самой, которая напророчила Пушкину смерть от белого человека или белой лошади, - и не ошиблась! Хотя, говорят, болтает сущий вздор.

- Нет, я не хочу знать, при каких обстоятельствах я умру. Чего не минуешь, и загадывать нечего. Ты сам знаешь: лучше быть фаталистом, чем пророком.

Вдруг движение по Невскому проспекту приостановилось, и вдоль по Фонтанке пронеслась коляска с офицером с пышным султаном, то проехал царь.

- Но когда ощущаешь поминутно опасность, как на войне, поневоле становишься суеверным.