Сказки Золотого века

- Ваше величество! Тогда или теперь? Простите! Я встревожен положением, в каком оказалась моя семья. Дело не в ухаживаниях кого-либо за моей женой, я в ней уверен, вот и все. Дело во вмешательстве в мою жизнь представителя коронованной особы другого государства. Что касается непосредственного виновника городских слухов, я поставил его на место: он дал слово, что непременно женится на моей свояченице. Я заставил его играть весьма жалкую роль. Я бы расчелся и с бароном Геккерном, который и заварил всю эту кашу, ревнуя своего приемного сына к моей жене, и теперь не оставляет нас в покое под видом примирения и установления родственных отношений.

- Чего же ты хочешь?

- Покоя в моей семье.

- Хочешь подать в отставку и уехать в деревню, как однажды это уже делал?

- Нет, прежде я должен позаботиться об имени моем, которое, смею думать, принадлежит не одному мне, а стране и моему государю, коим я служу как поэт. Пасквиль по моему адресу касается и августейших особ, у меня есть основания считать его автором голландского посланника барона Геккерна.

- Почему ты знаешь?

- По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата.

- От барона Геккерна? Зачем?

- Он преследовал мою жену, сначала из ревности, затем, чтобы спасти приемного сына, как он твердил ей. Затем заговорил о мести. Подметные письма и есть его месть. Но, испугавшись дуэли, решил женить приемного сына на моей свояченице, чему все удивляются, не ведая первопричин.

- Хорошо, - отеческим тоном заговорил Николай I. - Розыск автора анонимного письма можно учинить. Только ты обещай мне ничего не предпринимать от себя, ничего противозаконного.

- Ваше величество! В этом я однажды, десять лет тому назад, дал слово и в мыслях не держал его нарушить. Вы это знаете лучше кого-либо, ибо вы мой августейший цензор.

- Это делает тебе честь, Пушкин.

- О, благодарю! - поэт вышел от царя с полным сознанием, что его окончательно связали по рукам и ногам, как колодника. Друзья позаботились, нечего сказать, хороши друзья.

Жуковский вышел из Аничкова вместе с Пушкиным. С этого дня он будет почти постоянно с ним - то у Глинки, то у князя Одоевского на чествовании Глинки после премьеры оперы "Иван Сусанин", как продолжали называть ее, несмотря на изменение ее названия, то в мастерской у Карла Брюллова.

ГЛАВА IV Премьера оперы Глинки. Поэт и царь. Бал у Воронцовых-Дашковых. Дуэль

1

Большой театр после переделки сиял великолепием, что уже создавало, против обыкновения, особо праздничное и даже торжественное настроение. Двор присутствовал почти весь и весь дипломатический корпус, и весь состав высших сановников, как водится, когда предполагалось присутствие на представлении государя императора и императрицы. И вся эта масса важных лиц была расцвечена цветами мундиров и орденов.

Но всего блистательнее было зрелище лож, украшенное прекрасными дамами в богатых туалетах. Как всегда, привлекали все взоры и графиня Мусина-Пушкина, и графиня Воронцова-Дашкова, но особенное внимание было обращено в сторону ложи госпожи Загряжской, в которой сидели Наталья Николаевна Пушкина и две ее сестры Катрин и Александрина.

Пушкин, по своему обыкновению, сидел в партере, к нему подходили то Жуковский, то граф Соллогуб, то князь Одоевский, принимавшие в создании оперы Глинки и в постановке самое непосредственное участие.

У Глинки была ложа во втором этаже, весь первый был занят придворными и первыми сановниками с семействами. Взволнованный донельзя, Глинка никого не видел и не слышал, даже из тех, кто с ним находился в ложе, - жена с родными, - он не мог впоследствии вспомнить, была ли матушка с ним в этот день, в этот вечер. Между тем в его сторону поглядывали, улыбаясь, смеясь, ободряюще махали руками. Он узнавал то Жуковского, который больше всех хлопотал с постановкой оперы, даже декорации продумывал, то князя Одоевского с его милой женой, то Пушкина, который почему-то один сидел в третьем или четвертом ряду кресел, может быть, как камер-юнкер, поскольку первые ряды занимали тоже самые именитые сановники.

В партере где-то находился и Лермонтов, еще неведомый в большом свете корнет лейб-гвардии Гусарского полка, но его  глаза, темнеющие, как озерная вода, отражали все: и великолепие театра с большой царской ложей, выступающей вперед и вглубь и ярко освещенной, и ложи со светскими красавицами, которые знать не знали об его существовании, и гвардейских офицеров разных полков, среди которых промелькнул и кавалергард Мартынов, один из его самых забавных товарищей по Школе гвардейских подпрапорщиков.