Сказки Золотого века

    Замолкли звуки чудных песен,
    Не раздаваться им опять:
    Приют певца угрюм и тесен,
    И на устах его печать.

    А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
    Таитесь вы под сению закона,
    Пред вами суд и правда - всё молчи!..
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
    Есть грозный суд: он ждет;
    Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед,
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
    Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
    Поэта праведную кровь!

Воцарилась тишина, все молча смотрели на Лермонтова: элегия зазвучала с такой силой негодования, что прямо мороз по коже, как сказала тут же Елизавета Алексеевна, а молодежь поскакала из-за стола, желая своими глазами прочесть новые шестнадцать строк, столь сильных, что становилось страшно за их автора.

3

Граф Бенкендорф по III отделению и граф Нессельроде по министерству иностранных дел уже 28 января 1837 года, на другой день после дуэли, докладывали государю императору по этому делу. Полиция знала о предстоящей дуэли, но почему-то послала жандармов не во след за противниками, которых видели многие из представителей высшего света, возвращаясь с катанья, не на Черную речку, а совсем в другую сторону. Что по этому поводу докладывал граф Бенкендорф, неизвестно. Что касается графа Нессельроде, он приезжал с женой к Геккернам сразу после дуэли и провел у них вечер, проявляя всяческое сочувствие легко раненному Дантесу и барону Геккерну.

Вероятно, граф и барон уговорились, что Геккерн документы о дуэли предоставит не в полицию, а прямо государю через министра иностранных дел, который "благоволил лично повергнуть на благоусмотрение его императорского величества", как явствует из письма Геккерна. Им представлялось, что было все честно, и барон Дантес "был не в состоянии поступить иначе, чем он это сделал". Но какого-то необходимого документа в числе присланных Геккерном не оказалось, что выяснилось при докладе графа Нессельроде Николаю I.

Все хорошо, сообщает граф барону, но не хватает документа, о котором подумал сам государь. Геккерн досылает документ, который был у него под рукой и должен был приложить сразу. Но он уже встревожен и просит графа Нессельроде: "Окажите милость, соблаговолите умолить государя императора уполномочить вас прислать мне в нескольких строках оправдание моего собственного поведения в этом грустном деле; оно мне необходимо для того, чтобы я мог себя чувствовать вправе оставаться при императорском дворе, я был бы в отчаянии, если бы должен был его покинуть; мои средства невелики, и в настоящее время у меня семья, которую я должен содержать". Каково?!

Вполне возможно, именно документ, затребованный царем, изменил его взгляд на поведение Геккернов в деле Пушкина. Можно предположить, что это было письмо Пушкина к Геккерну, послужившее ближайшим поводом для вызова Дантеса, оскорбительное до невероятия, но вместе с тем раскрывающее подоплеку всего дела, если, конечно, поверить поэту. Но это письмо оправдывает вызов и то, что Дантес не мог поступить иначе, чем он это сделал. Значит, письмо было приложено сразу? Не хватало диплома?

Геккерн, считая себя не причастным к сочинению пасквиля или делая вид, что не причастен, диплома-то и не приложил, понимая, что этот документ возмутит царя, независимо от чьего-либо авторства. Во всяком случае, содержание диплома не могло не задеть царя за живое, и дело Пушкина осветилось в его глазах в истинном свете. До сих пор у него не было повода доверять Пушкину больше, чем Геккернам, но коль скоро в дипломе проглядывает намек, кроме его августейшего брата, и на него, Николай I вольно или невольно взял сторону поэта против его противника и поверил его оценке поведения Геккерна.

- Каналья! - возмутился Николай Павлович, и с этого момента никакое покровительство четы Нессельроде не могло помочь Геккерну сохранить свою репутацию и место при императорском дворе, очевидно, весьма выгодное даже в чисто материальном отношении.