Сказочная древность Эллады

— Совершенно с тобою согласен, — заметил Одиссей. — Обыск, если мы сочтем его нужным, можно будет произвести только в отсутствие Паламеда. Если мы, как я уверен, ничего не найдем, он останется тайной между нами.

Так и порешили. На следующий день Агамемнон приказал войску покинуть стан и занять новую позицию на берегу Скамандра. Когда все собрались, те четверо, взяв с собою и других членов военного совета, незаметно вернулись в опустевший стан и вошли в палатку Паламеда. Перерыв ее и ничего не найдя, они опрокинули скромную подстилку, служившую витязю ложем; здесь их внимание было привлечено местом, очевидно недавно вскопанным. Стали копать и на небольшой глубине нашли кубышку с золотом как раз обозначенного в письме веса.

Никто, конечно, не мог догадаться, что эту кубышку незадолго перед тем там зарыл сам Одиссей, воспользовавшись отсутствием отправленного за добычей Паламеда.

Нестор грустно опустил голову; все были поражены. Теперь вся справедливость, которой славился уличенный, показалась сплошным лицемерием: старался, видно, заслужить добрую славу, чтобы тем дороже продать свою измену! Но осудить и казнить предателя могло только все войско; вожди могли только распорядиться, чтобы преступник во избежание побега был заключен в оковы.

Паламед сразу счел себя погибшим, как только узнал о деле. Был у него в стане младший брат, по имени Эакс (Оеах). К нему он обратился. «Беги, мой брат, — сказал он ему, — твоя жизнь здесь тоже в опасности. Все это — лишь козни Одиссея, его месть за то, что я обличил его притворное безумие. Он и золото зарыл, и письмо сочинил. Беги к нашему общему отцу Навплию на Евбею, скажи ему, как все было. И уходи скорее: меня ты все равно не спасешь, а лишь себя погубишь».

Эакс исполнил волю брата. Но как было доехать до Евбеи? Корабля ему бы, конечно, не дали. А пока он обежит море кругом, пройдет, очевидно, много времени. Начал он с того, что написал несколько писем одинакового содержания о судьбе своего брата, заключил их в глиняные бутылки и, закупорив их деревянною пробкой, бросил в море. Авось хоть одну Нереиды отнесут к эллинскому берегу, ее найдут и доставят старику Навплию. Затем он бросился в Геллеспонт, вплавь достиг другого берега, пошел дальше пешком из Фракии в Македонию, из Македонии в Фессалию, затем через Фермопилы к Фокиду, оттуда в Беотию и, наконец, в Евбею.

Тем временем Агамемнон снарядил суд над Паламедом. Первым обвинителем выступил Одиссей; говорил он очень скромно и деловито, рассказал, как он перехватил письмо, прочел его — и только. О дальнейшем рассказал один из членов царского совета, производивших обыск. Воины, слушавшие речь Одиссея с недоумением и отчасти с недоверием, тут пришли в ярость; послышались крики, проклятия; а когда на помосте появился сам обвиняемый, вожди с трудом могли добиться, чтобы ему дали защищаться. Но что мог сказать Паламед? Он был невиновен — и только; но могло ли его голословное запирательство идти в сравнение с уничтожающими доказательствами письма и обыска? Убедило его искреннее слово только одного. Правда, этим одним был Ахилл; но Ахилл не был мужем совета, не мог произносить хороших речей. Его выслушали, и это было все. Когда он кончил, приступили к голосованию; подавляющим большинством Паламед был признан виновным.

Предателю полагалась казнь, и притом через побитие камнями… Прибегали к этому главным образом для того, чтобы пролитая кровь гражданина не пятнала какого-нибудь одного лица: при таком участии всех нельзя было определить, чей камень был причиною смерти казнимого. Паламеда увели подальше от стана и там предали этой позорящей казни. Даже и хоронить его не пришлось: могилой была груда камней, выросшая над его бездыханным телом, — могилой проклятья, которую странник старательно и боязливо обходил, как жилище злого духа.

Нереиды верно исполнили поручение Эакса: задолго до его собственного прихода Навплий получил известие об участи своего сына. Немедленно сел он на корабль и отправился к ахейскому стану. Высадиться ему не дали, как отцу предателя; пусть со своего корабля говорит, что он имеет сказать. Все-таки слушать его собрались многие, впереди всех Агамемнон.

И старик говорил с увлечением, стараясь восстановить доброе имя своего сына, — больше он ничего сделать не мог, так как Паламеда уже не было в живых. Формально он требовал для себя виры, то есть уплаты ему известной суммы за смерть сына; но он делал это потому, что такая уплата была бы торжественным признанием невиновности, так как вира уплачивалась за убитого, а не за казненного… Он напоминал ахейцам о заслугах их жертвы, Агамемнону о преданности этого его лучшего друга, первого помогавшего ему собрать товарищей для похода. Агамемнон сидел, грустно опустив голову: его уверенность была расшатана: а что, если он действительно принес Одиссею в жертву своего лучшего друга?