Сказы

Да и то в расчет берет: что я на собрании просижу, там ведь надо свое отстаивать. Мелентию ли отстоять? Он ни в какую не соглашается: другого, мол, взамен пошлите!

А уж тут и списки в губернию подали. Хошь не хошь — поезжай во Владимир. Перлов тоже на это собрание пристроился. Донесенье дал начальству, что я, мол, порадел — подходящего человека подсунул в собрание и на бумажку все ему выписал, что говорить, — это он про Мелентия.

Съехались во Владимир. Впервые фабричных до такого дела допустили. Купцов, хозяев, дельцов всяких в собрании полно. Да и наших рабочих немало.

Только за высоким столом никого наших не видно. Неспроста за стол-то не пустили.

Начались разговоры. Перлов в задних рядах сидит да все на пиджак Мелентия Кушакова поглядывает, благо одежина приметна.

Стали говорить, наказ делать. Кто с фабрик — те, верно, клонят, как народу лучше, да не всяк ясно высказать свои думы умеет. Ну, такого-то раз-раз и замнет говорун какой-нибудь, или с председательского места крикнет, собьет с толку.

День говорят, два говорят — на две стороны раскололись, к согласию притти не могут. Перлов ухмыляется: где уж тут фабричным нас перетянуть!

На третий-то день кой-кто из наших и духом пал: ничего-то у нас не получится, все равно обманут нас, по-своему решат, не пошлют рабочего в Думу. Вот кабы Трифоныча теперь сюда! Да только не перелезет он через стену. А и верно, что стеной высокой отгородился царь от народа этакими вот выборами. В выборщики еще кой-как пройдет рабочий человек. А тут ему и начнут накручивать, спанталыку сбивать. Но только партия наша умела и эту крепость взять. И случилось на этом собрании такое, чего ждать не ждали толстосумы да их прихлебатели. На третий день дошла очередь Мелентию Кушакову выступать.

— Ну, ты, таскальщик Кушаков, что скажешь?

К столу Мелентия просят. Так-то это смеленько встал Мелентий Кушаков, твердым шагом наперед вышел.

«Что это с Мелентием-то? Больно бойко выходит. Откуда смелость взялась?» — Перлов думает. Глаза у Перлова на лоб полезли. А на лицах у ткачей, словно солнышко, улыбка заиграла. Никакой грамотки у Мелентия в руках нет. Глянул Мелентий в ту сторону, где с фабрики-то делегаты сидят, да и начал, да и пошел резать, каждое слово свое, словно золотой, на ладони подносит, руку легонько вперед вскидывает. И раскрыл он все подлые ходы, все лисьи плутни толстосумов, и стало каждому рабочему выборщику все ясно, как в солнечный день. Сразу все дело и выправил. В Думу-то не хозяев, а большевиков выбрали! Это ли была не победа?

«Кто же это такой? — думает Перлов. — Как же это так, кто моего Мелентия подменил?»

Шум, гам, в колокольчик зазвонили. Мелентия ищут, приказывают в особу комнату пройти, а уж там кованые сапоги стучат. Хвать-похвать, а Мелентия Кушакова нет как нет. Кто говорит — в трактир закусить пошел, кто — на фабрику, мол, уехал.

Так больше он на том собрании и не показывался, благо свое дело сделал.

Тут многие, конечно, поняли, что в мелентиевом-то одеянии с его мандатом сам Трифоныч в этот день выступал. Узнал губернатор, позвал Перлова. В нос Перлову тычет:

— Ты что, башка дубовая, забыл мой наказ? Кого подсватал?

Перлов — тыр-пыр на семь дыр: я не виноват-с, сам он прилетел-с.

И начал что-то бормотать о крыльях да о шапке-невидимке.

Ну задали тут Перлову нахлобучку — сам не рад, что и помянул о том.

Года не прошло — все-таки сцапали Трифоныча. Привели в полицию, чортовы дети, по дороге-то связанного бить давай. Думали, Трифоныч перед ними в дугу согнется. Не тут-то было. Голову высоко несет, ступает твердо, слово скажет — как отрежет. Что бы он ни делал, а и о завтрашнем дне думал, знал, что за ним гончих-то много гонится, потому чистенько свой пост правил, чтобы в случае — никаких улик. По всему краю первым вожаком от партии был. А в полиции-то было сунулись, ан и не вышло у них. Не к чему прицепиться. Ни оружья при нем, ни книжек тайных.

Полицмейстер видит — улик за человеком никаких, но отпустить такого — самому от большого начальства после не поздоровится. И то полицмейстер смекает: хоть и улик явных нет, сама жизнь на фабриках против него улика: как пошел слух, что какой-то студент к нам прислан, народ другим стал. Чуть что кого хозяин штрафом стегнул или с заведенья выгнал, — все сразу в один голос и заговорят, на двор высыплют. Стачки-забастовки то и знай.

Ну, ясно, что сам Трифоныч перед полицмейстером за вожака себя не признает.

Долгонько полицмейстер выпытывал да оглядывал Трифоныча. И уж вроде самому-то, что ли, стыдно стало: этакого молоденького, мол, испугались!